Дети Божии. Мэри Дориа Расселл

в сефардской традиции четкого рассуждения; она должна была добиться своего не всхлипами, но обоснованием своей позиции, настолько логично и убедительно, насколько умела в рамках достигнутой стадии развития своей нервной системы.

      Когда, едва достигнув зрелости, будучи уже закаленной в какой-то мере реальностями войны на улицах города, София стояла над изуродованным минометным снарядом трупом своей матери, она была слишком потрясена свежей утратой, чтобы плакать. Не оплакивала она и отца, который однажды и навсегда просто не вернулся домой, не назначив точного времени для перехода от беспокойства к слезам. Она не выражала также и симпатии к слезам осиротевших товарок, других молодых шлюх. София сдерживала себя и не позволяла себе портить слезами собственную внешность, превращать лицо в опухшую, покрытую красными пятнами маску и потому питалась более регулярно, чем все остальные, и располагала достаточной силой для того, чтобы вогнать нож меж ребер клиенту, попытавшемуся обмануть или убить ее. Она торговала собственным телом, a потом, когда представилась возможность, своим умом, но уже за более высокую плату. Она выжила и живой выбралась из Стамбула, сохранив чувство собственного достоинства, потому что не поддавалась эмоциям.

      Она не плакала бы вообще, если бы на седьмом месяце беременности ее не посетил кошмар: ей приснилось, что ребенок ее родился и что из глаз его течет кровь. Ощутив на сердце жуткую тяжесть, она в ужасе проснулась и, ощутив себя беременной, сперва заплакала от облегчения: ведь неродившийся младенец не мог бы плакать кровью. Однако плотина рухнула, и ее наконец затопил океанский поток печали.

      Утопая в море утраты, она обхватила руками свой тугой круглый живот и плакала – плакала… не зная слов, не зная логики, не зная ума, который мог бы подсказать, что именно от этого – от этого ужаса, от этой боли – пыталась спастись всю свою жизнь, и не без причины.

      При всем отсутствии привычки к слезам – плакать теперь было ужасно… Слезы залили одну половину ее лица, и от этого ощущения горе превратилось в истерику. Встревоженный ее рыданиями, Канчай спросил:

      – Сипаж, Фиа, тебе приснились те, кто ушел от нас?

      Однако она не смогла ни ответить, ни кивнуть в знак согласия, так что Канчай и его кузен Тинбар стали раскачиваться и дружно посмотрели на небо: не собирается ли дождь, когда кое-кто впал в фиерно. Пришли и другие руна, стали расспрашивать ее о погибших, дарить ленты на руки, а она плакала.

      В конце концов спасла ее собственная усталость, а не чужие хлопоты.

      «Это было в последний раз, – поклялась она себе, засыпая, наконец выплакав все эмоции. – Я не позволю этому повториться. Любовь – это долг, – подумала она. – И когда тебе присылают счет, ты оплакиваешь его горем».

      И ребенок взбрыкнул в знак протеста.

* * *

      София проснулась в объятьях Канчая, хвост Тинбара укрывал ее ноги. Вспотевшая, ощущая, как с одной стороны опухло ее лицо, она выпуталась из их объятий, неловко встала и побрела со своим большим животом,