Хозяйка Медной горы. Павел Бажов

быть? Неловко всё ж таки. Что новые сватовья скажут? Вот старый барин и стал сговаривать ту женщину – сынову-то полюбовницу – за музыканта. У барина же этот музыкант служил. Робятишек на музыках обучал и так разговору чужестранному, как ведётся по ихнему положению.

      – Чем, – говорит, – тебе так-то жить на худой славе, выходи-ко ты замуж. Приданым тебя оделю, а мужа приказчиком в Полевую пошлю. Там дело направлено, пущай только построже народ держит. Хватит, поди, на это толку, что хоть и музыкант. А ты с ним лучше лучшего проживёшь в Полевой-то. Первый человек, можно сказать, будешь. Почёт тебе, уважение от всякого. Чем плохо?

      Бабочка сговорная оказалась. То ли она в рассорке с молодым барином была, то ли хитрость поимела.

      – Давно, – говорит, – об этом мечтанье имела, да сказать не насмелилась.

      Ну, музыкант, конечно, сперва упёрся:

      – Не желаю, – шибко про неё худа слава, потаскуха вроде.

      Только барин – старичонко хитрой. Недаром заводы нажил. Живо обломал этого музыканта. Припугнул чем, али улестил, либо подпоил – ихнее дело, только вскорости свадьбу справили, и молодые поехали в Полевую. Так вот Паротя и появился в нашем заводе. Недолго только прожил, а так – что зря говорить – человек не вредный. Потом, как Полторы Хари вместо его заступил – из своих заводских, так жалели даже этого Паротю.

      Приехал с женой Паротя как раз в ту пору, как купцы Настасью обхаживали. Паротина баба тоже видная была. Белая да румяная – однем словом, полюбовница. Небось худу-то бы не взял барин. Тоже, поди, выбирал! Вот эта Паротина жена и прослышала – шкатулку продают. «Дай-ко, – думает, – посмотрю, может, всамделе стоящее что». Живёхонько срядилась и прикатила к Настасье. Им ведь лошадки-то заводские завсегда готовы!

      – Ну-ко, – говорит, – милая, покажи, какие такие камешки продаёшь?

      Настасья достала шкатулку, показывает. У Паротиной бабы и глаза забегали. Она, слышь-ко, в Сам-Петербурхе воспитывалась, в заграницах разных с молодым барином бывала, толк в этих нарядах имела. «Что же это, – думает, – такое? У самой царицы эдаких украшениев нет, а тут на-ко – в Полевой, у погорельцев! Как бы только не сорвалась покупочка».

      – Сколько, – спрашивает, – просишь?

      Настасья говорит:

      – Две бы тысячи охота взять.

      Барыня порядилась для прилику, да и говорит:

      – Ну, милая, собирайся! Поедем ко мне со шкатулкой. Там деньги сполна получишь.

      Настасья, однако, на это не подалась.

      – У нас, – говорит, – такого обычая нет, чтобы хлеб за брюхом ходил. Принесёшь деньги – шкатулка твоя.

      Барыня видит – вон какая женщина, – живо скрутилась за деньгами, а сама наказывает:

      – Ты уж, милая, не продавай шкатулку.

      Настасья отвечает:

      – Это будь в надежде. От своего слова не отопрусь. До вечера ждать буду, а дальше моя воля.

      Уехала Паротина жена, а купцы-то и набежали все разом. Они, вишь, следили. Спрашивают:

      – Ну, как?

      – Запродала, –