Хитрополь. Записки сценариста. Алексей Винокуров

все сходило с рук. В газете он считался юным гением и Христа ради юродивым.

      В «ГМ» многие звали себя гениями. Но Болелов принципиально отличался от остальных. Он не только назывался гением, он и был таковым.

      – Убью, гады, – добродушно говорил он всем остальным, когда эти остальные своей болтовней мешали ему писать. И все послушно замолкали, потому что знали – убьет и не поморщится.

      Болелов состоял в отделе литературы и искусства, но был выделен в особую штатную единицу, и Рваке не подчинялся. Да и не мог он ей подчиниться. Это было все равно как Наполеона подчинить какому-нибудь прапорщику.

      Рвака, которую никто и никогда не звал юным гением, ревновала. Тайком от Болелова она пробовала переписывать его статьи – исходя из своего понимания предмета.

      Расплата наступала незамедлительно.

      Едва появлялся набор, Болелов хватал его и шел по коридору к кабинету завотделом. На ходу он громогласно зачитывал вслух рвакинские перлы, перемежая их матерными криками и обещаниями сделать с Рвакой нечто такое, что уж совершенно не соответствовало ни ее возрасту, ни общественному положению.

      Рвака, услышав тяжелый командорский шаг Болелова, старалась незаметно улизнуть из кабинета. Иногда это ей удавалось, но чаще – нет. Болелов открывал дверь ее кабинета пинком и входил внутрь, являя собой совершенно пушкинский образ.

      «Выходит Петр. Его глаза

      Сияют. Лик его ужасен…

      Он весь, как Божия гроза!»

      Болеловские глаза метали молнию, язык его извергал матерные громы… Все попытки Рваки потушить этот огонь уничтожались на корню. Что могла эта престарелая мышь противопоставить грозному напору бывшего сержанта, прошедшего срочную службу в рядах советской армии?

      В сущности, Болелов был гусаром. Ни субтильный вид его, ни происхождение этому не способствовали. Однако человек сумел, как Будда Гаутама, вернуться к своей подлинной природе – и природа эта оказалась природой гусара.

      Знакомый поэт-декадент Гриша Кукис, с которым учились на филфаке, в одной из поэм посвятил ему прочувствованные строки:

      «И тут вошел Егор Болелов,

      В нескромных актах поседелый…»

      И вот поседелый в нескромных актах Болелов с криком врывался к Рваке. Когда через пять минут, полностью разметав пожелтелые кости заведующей, он покидал кабинет, Марина Ивановна восставала из праха и бежала плакаться ко мне. Меня она считала почему-то гуманистом и человеколюбцем.

      – Так каждый раз! – причитала она. – Каждый раз! Друг мой, представь, каково мне в моем возрасте выслушивать такие слова?

      – А вы не слушайте, – советовал я.

      – Как же не слушать, если он говорит? – удивлялась Рвака. – Я привыкла прислушиваться к мнению других людей.

      – Ну, тогда пеняйте на себя!

      Рвака глядела на меня с изумлением, но сдерживаться я не мог.

      Тем