Первый человек в Риме. Колин Маккалоу

я могу убить его. Ты хорошо меня понимаешь, Юлилла?

      Она не отрывала глаз от его лица.

      – Да, – произнесла она.

      – Мне горько и стыдно говорить тебе, дочь, что ты переступила границы того, что я считаю приличным. Ты сделала свою семью и слуг этого дома – и даже его pater familias! – своими жертвами. Своими марионетками. Своими игрушками. И ради чего? Ради потакания своим прихотям, ради личного удовлетворения, ради самого омерзительного из мотивов – ради себя одной.

      – Но я люблю его, папа! – воскликнула она.

      Цезарь пришел в бешенство.

      – Любишь! Да что ты знаешь об этом бесподобном чувстве, Юлилла? Как ты можешь пачкать слово «любовь» той примитивной имитацией, которую ты испытываешь? Разве это любовь – превратить в сплошное страдание жизнь своего возлюбленного? Разве это любовь – принуждать любимого к тому, чего он не хочет, чего сам не просил? Разве все это означает любить, Юлилла?

      – Наверное, нет, – прошептала она и добавила: – Но я думала, что это и есть любовь.

      Взгляды ее родителей встретились над ее головой. В них была боль и горечь: они наконец поняли ограниченность Юлиллы и призрачность собственных иллюзий.

      – Поверь мне, Юлилла, твои чувства заставили тебя поступать жалко, постыдно. Это не было любовью, – сказал Цезарь и встал. – Больше не будет никакого молока, никаких яиц, никакого меду. Ты будешь есть то, что ест твоя семья. Или не будешь есть вовсе. Мне безразлично. Как твой отец и как pater familias, я с самого твоего рождения относился к тебе с уважением, был добр, внимателен, терпелив. А ты даже не подумала ответить мне тем же. Я не отрекусь от тебя. Я не убью тебя и не прикажу убить. Но с этого момента, что бы ты ни сделала со своей жизнью, – это твое личное дело. Ты причинила зло мне и моим близким, Юлилла. Может быть, еще более непростительно то, что ты причинила зло человеку, который ничего тебе не должен. Потом, когда на тебя не так страшно будет смотреть, я потребую, чтобы ты извинилась перед Луцием Корнелием Суллой. Я не требую, чтобы ты извинилась перед всеми нами, ибо ты потеряла нашу любовь и уважение, а это обесценивает всякие извинения.

      И он вышел из комнаты.

      Лицо Юлиллы сморщилось. Она инстинктивно повернулась к матери и попыталась прильнуть к ней. Но Марсия отшатнулась, словно на дочери было отравленное платье.

      – Отвратительно! – прошипела она. – И все это ради человека, недостойного лизать землю, по которой ходит Цезарь!

      – О мама!

      – Что – «о мама»? Ты хотела быть взрослой, Юлилла. Ты хотела быть женщиной, которой уже пора выходить замуж. Живи теперь с этим желанием.

      И Марсия тоже вышла из комнаты.

      Несколько дней спустя Гай Юлий Цезарь написал письмо своему зятю:

      Итак, с нашим злополучным семейственным делом наконец покончено. Хотелось бы мне сказать, что Юлилла получила хороший урок, но я очень сомневаюсь. Пройдут годы, и ты, Гай Марий, тоже испытаешь все эти пытки и столкнешься с дилеммами отцовства. Если бы я мог утешить тебя, сказав, что ты учтешь мои ошибки!.. Но тебе это не удастся.