В середине века. Сергей Снегов

им картиной.

      – Чепуха! – сказал я, воспользовавшись передышкой. – Не верю ни единому вашему слову. Вы клевещете на наше время!

      – Вы считаете, что в стране все нормально? – спросил он со злой иронией. – По-вашему, в датском королевстве нет ничего подгнившего?

      Нет, я не считал, что все нормально. Если я, воспитанник советской власти, даже не представлявший, что можно существовать вне ее, сидел в советской тюрьме и вместе со мной сидели десятки тысяч таких, как я, значит, не все было нормально. И я отлично видел, что диктатура рабочего класса, созданная революцией, понемногу превращается в личную диктатуру. Но для меня это было болезненным извращением исторического процесса, болезнью развития, а не поворотом вспять, как померещилось Журбенде. Земля оставалась в руках народа, созданную промышленность просто технически уже невозможно передать в частные руки, классовые различия стирались с каждым годом, дорога к образованию была равно открыта всем, стремящимся к нему, страна богатела, наливалась производительными силами, совершенствовала культуру – нет, завоевания революции не пропали, они поднимались ввысь, развивались, уходили в глубину. Да, конечно, в организм нашей страны-подростка проникла какая-то зараза, скоро с ней справятся, не может быть, чтобы не справились. Но подросток, и болея, продолжает расти, он постепенно превращается в мужчину, он осуществляет то, что изначально заложила породившая его революция, – нет, она не погибла, она продолжается!

      Журбенда, похоже, и не слушал моих возражений. Для него они означали не больше чем сотрясение воздуха.

      – Гибнет революция, – повторил он с отчаянием. – И есть лишь один способ ее спасти – ужасный способ… У меня леденеет сердце, когда я думаю о нем, но другого не дано…

      – Не понимаю вас, – сказал я.

      Знаете, почему революция погибает? – спросил он, обращая ко мне горячечно побагровевшее лицо. – Нет, вы не можете знать, вы не задумывались так долго и так мучительно, как я. Откуда вам знать? Я сейчас потрясу вас до глубины души. Ужасная диалектика играет нашим существованием, немыслимая диалектика – революция должна погибнуть оттого, что мы слишком уверовали в нее! О, если бы мы меньше отдавали ей сил, как бы она развивалась!

      – Это не диалектика, а софистика! Вы играете неумными парадоксами.

      Он нетерпеливо махнул рукой. Он по-прежнему не хотел слушать моих возражений. Он следил лишь за своей бешено несущейся мыслью. Слепая вера, ничего серьезного, кроме веры. Так некогда царизм тупо верил, что шапками закидает японцев, и ведь мог закидать, надо было лишь как следует подготовиться, реальных силенок хватало – нет, ограничился одной верой, ему и всыпали по шее!

      – К чему вы клоните? – сказал я, теряя терпение. – Нельзя ли покороче…

      Он схватил меня за руку, снова умолял не перебивать. Он будет краток, он будет предельно краток. Итак, вера! Вера в мощь революции порождает ужаснейшее бездействие, непростительное