Ворота Расёмон. Рюноскэ Акутагава

в твои годы не понять замыслов богов и будд.

      – И верно, не понять. Потому и спрашиваю у вас, почтенного человека.

      – Не в том ведь дело, дарует ли божество удачу. А в том, хороши ли для человека его дары. Так сразу и не разобрать.

      – Ну уж! Коли получишь дар от божества, то и будет ясно, хорош он или плох.

      – Да вот именно этого вы, молодёжь, и не понимаете.

      – Что хорошо, а что плохо, я знаю, а не понимаю того, про что вы говорите.

      Солнце клонилось к закату, и тени прохожих на улице перед мастерской постепенно вытягивались. Вот, отбрасывая длинные тени, мимо бамбуковой занавески проплыли две торговки с лотками на головах. У одной в руке была ветка цветущей сакуры – видно, несла в подарок домашним.

      – Вот и с женщиной, которая на Западном рынке держит лавку с пеньковой пряжей, так же было…

      – Да ведь я вам сколько твержу: расскажите, что знаете!

      Какое-то время оба молчали. Молодой подмастерье пощипывал ногтями волоски на подбородке и рассеянно глядел на улицу; там на земле белели пятнышки, похожие на ракушки, – видно, лепестки, осыпавшиеся с давешней сакуры.

      – Неужто не расскажете, а, дедушка? – сонным голосом проговорил он в конце концов.

      – Ладно, раз ты просишь, есть у меня одна история. Только она, как водится, о старых временах.

      С этими словами старый горшечник неторопливо начал свою повесть. Говорил он с особой медлительностью, свойственной только людям, которым не приходится печься о времени.

      – Случилось это лет тридцать – сорок назад. Та женщина, когда была ещё юной девицей, обратилась к богине Каннон в храме Киёмидзу с молитвой: хочу, мол, жить в довольстве до конца своих дней. Просила она не по прихоти, но потому, что после смерти матери осталась одна-одинёшенька и не имела средств к существованию.

      Покойная мать была мико – жрицей в храме Хакусю, и в прежнее время к ней шли толпы за предсказаниями, но потом поползли слухи, будто она водит шашни с лисами, и люди к ней ходить перестали. Женщина она была, хоть и рябая от оспы, а дородная, свежая не по возрасту. Тут не то что лис, а и мужчина-то…

      – Я бы лучше послушал о дочери, чем о матери.

      – Ишь ты, ещё и привередничает! …Мать померла, не оставив дочери ничего, и та выбивалась из сил, чтобы выжить. Девица она была красивая и разумная, но, одетая в одни лохмотья, стеснялась даже на богомолье ходить.

      – Что же, и впрямь красавица была?

      – И впрямь красавица. И нравом добрая, и лицом пригожая. Думается мне, такая везде пришлась бы ко двору.

      – Эх, жаль, давно это было…

      Подмастерье потеребил рукава выцветшего кимоно. Старик, фыркнув от смеха, неторопливо продолжил рассказ. В бамбуковой роще за домом заливался соловей.

      – Трижды по семь дней провела она в храме в неустанных молитвах, и вот приснился ей сон: мол, сегодня твоё желание исполнится. Среди других богомольцев был один горбатый монах, который непрерывно бубнил мантры. И так ей это надоело, что, даже когда задремала, в ушах всё равно звучал его голос – словно