Услышь нас, Боже. Малькольм Лаури

по камням носятся игуаны, кричат попугаи, поезд – такой же, как дома, в Англии, – громыхает по берегу. Какие-то кактусы, похожие издали на жимолость.

      Корабль: «Ламантин» – Лондон.

      Еще одно судно из Лондона, все идут встречным курсом, быстро, как по течению. (Бергсон.)

      Эти грубые лондонские паршивцы, мои соотечественники, угощают французов малиной! Я изрядно пристыжен. Все равно не люблю лондонцев, поскольку сам – ливерпулец. Вот сейчас не люблю. «Вежливость – не пустая формальность, но утверждение истинного бытия человека». Взять для примера тех же мексиканцев… Прямо хоть плачь, думал Мартин. От стыда, хотя, по идее, плакать стоило бы от радости. (Если б малиной угостили его.)

      По-английски «шлюз» и «замóк» пишутся и звучат одинаково, что символично. Мы заперты в шлюзах, говорит Примроуз. Под замком.

      Бакен, как белый лебедь, за ним – гуща джунглей, невысокие зеленые холмы. Маяки будто шахматные фигуры, хитроумно расставленные для указания пути, все вместе – как фантастический детский сон или безумное изобретение Руба Голдберга.

      …Мертвые деревья торчат из воды, вероятно, на берегу старого озера…

      Обедаем на озере Гатун. Полное ощущение нереальности, как на безмоторном паруснике, идущем сквозь джунгли во сне.

      Что касается самого старика де Лессепса (наливая себе вина, сказал Мартин, ощущавший некое странное сходство с этим джентльменом), если учесть, на чьем судне мы нынче находимся, то, пожалуй, лучше вообще промолчать.

      Что касается лично меня, то я питаю врожденную симпатию к каналам в целом – да и с чего бы мне их не любить? Любой ребенок запросто разберется в устройстве канала, собственно, это первое инженерное сооружение, какое он осмысляет; и в любом случае этот канал все равно был бы построен, скажем, как воплощение некоей платонической идеи, что вовсе не умаляет его как достижение человеческого ума (в этом смысле я, пожалуй, даже немного завидую), но все же, по-моему, лучше бы послать все каналы к чертям, раз от них столько бед и хлопот, я на 150 процентов сочувствую непокорным индейцам Сан-Бласа, чьи территории, населенные их потомками, до сих пор остаются практически неразведанными. Правда, я также питаю симпатию к двум состоятельным американским джентльменам, рискнувшим наладить почтовое сообщение, – Джорджу Лоу и Уильяму Аспинвалю, – хотя бы потому, что последний из них дал свое имя городу, где был построен одноименный маяк, вдохновивший одного писателя на рассказ под названием «Фонарщик на маяке», о чем я при случае еще напишу.

      Из всех людей, занятых на строительстве Панамского канала, чью историю я изучаю по книге мисс Николей, больше всего я сочувствую горестям 800 китайцев – их привезли сюда строить железную дорогу, – сочувствую не потому, что они китайцы, а потому, что они почти все до единого совершили самоубийство, когда их лишили привычного опиума, согласно закону, «запрещавшему употребление подобного зелья по моральным соображениям», в результате чего «они либо вешались на своих длинных косицах (теперь это стало всеобщей привычкой у англичан), либо садились на пляже и ждали, когда их утопит прилив».

      (Я