У истока дней. Иван Бунин

от себя, пожалуйста, тарелку, – замечает отец.

      – Зачем, батюшка?

      – Она ведь тебе мешает.

      – Нисколько не мешает, – возражает Олимпиада Марковна и прибавляет в раздумье, улыбаясь: – Поручик Немешаев… у Евгения на свадьбе плясал. Ей-богу, Ванечка! «Ей-же-ей», как девки знаменские говорили… Помнишь, Алешенька?

      – Отстань ты от меня с глупостями, – сердито говорит отец, – не помню я ничего.

      – Да как же, батюшка, не помнишь? Прошлым летом-то.

      – Да отстань ты!

      Олимпиада Марковна злобно взглядывает на него.

      – Что же это ты, Алешенька, как зверь какой стал, слова нельзя сказать!

      – Хорош «Алешенька», – перебивает отец, – шестьдесят три года малому, а она: «Алешенька».

      – Да ну что ж, ругай, ругай! – деланно покорным тоном говорит Олимпиада Марковна, – авось не надолго вам досталось! Может, и умру скоро…

      – И отлично сделаешь!

      – Да я и сама думаю, что отлично… Земля меня забыла, окаянную…

      И так далее…

      А иногда у нас происходит такой разговор.

      Олимпиада Марковна, бродя по комнатам, заходит ко мне и усаживается около стола, на котором я пишу. Сначала она берет или словарь, или старый задачник и читает, не отрываясь, около часа, иногда только раздумывая вполголоса: «…107 аршин черного сукна, 150 зеленого, заплатив за все это проценты с капитала в 17 120 рублей…» Вот купцы-то нынче как стали жить! – восклицает она при этом.

      Потом кладет задачник и тащит какую-нибудь бумагу.

      – Пожалуйста, Олимпиада Марковна, не путайте, – говорю я, – не берите, пожалуйста.

      – Да я, батюшка, не беру ничего, – возражает Олимпиада Марковна, – что ж я, дура какая-нибудь?

      – Да как же не берете?

      – Ах, господи, как будто уж нельзя и посмотреть!.. Ты теперь, говорят, во всех газетах пишешь.

      – Так вы бы попросили, я сам могу дать.

      Олимпиада Марковна вдруг злобно швыряет рукопись и подымается.

      – Да мне и не нужны твои паршивые стихи! – говорит она пренебрежительно. – Ты думаешь, что ты теперь вправду Аполлонский!

      Под именем Аполлонского надо разуметь Полонского; но я не обращаю на это внимания и говорю:

      – А не нуждаетесь – зачем же берете?

      – Да и не нуждаюсь брать.

      – Ну, значит, тем лучше.

      – «Тем лучше, тем лучше», – передразнивает Олимпиада Марковна, – болван! У нас и в роду таких болванов не было.

      – Во-первых, я вовсе не из вашего рода, – говорю я, – а во-вторых, нам с вами про это ничего почти неизвестно, – было или не было.

      – Так что же, по-твоему, у нас в роду все дураки были?

      – Я не говорю этого.

      – Да как же это «не говорю», – не унимается Олимпиада Марковна, – что ж ты дурачишь-то меня! Ты воображаешь, что ты умнее всех стал! «Не говорю»! – как будто я не понимаю…

      Олимпиада Марковна кидает на меня насмешливый и вызывающий взгляд и начинает быстро ходить по комнате, нервно завязывая и развязывая платки