Бритва. Алексей Будищев

адьбу, – чего я там не видал? Батюшка пилит старосту, староста – рабочих, рабочие дубасят скотину. Вот и вся музыка. И другой не услышишь во веки веков!»

      «А когда меня женят, – внезапно пришло ему в голову, – и у меня та же история пойдет, потому что другой истории, должно быть, и на свете не бывает!» – «Пакость! Гадость!» – едва не вскрикнул он с тоской на всем лице. Он хрустнул пальцами и снова уныло заходил по пустырю. В то же время ему вспомнилось, что ровно через неделю, в день Казанской Божьей Матери, к ним приедут родные его невесты и сама невеста Машенька Блинцева. А накануне Казанской ему нужно будет ехать в город, за тридцать верст, чтоб купить невесте подарок. Так ему приказали родители, и, следовательно, так нужно. Ему вспомнилось хорошенькое личико Машеньки Блинцевой, но он с тоской подумал: «Хохочет, все-то она хохочет, а над чем – неизвестно!» Он в недоумении развел руками, повернул налево и уселся в самом конце сада на покосившейся скамье. Отсюда весь пустырь был у него перед глазами. Он лежал среди мутных осенних сумерек плоским грязнобурым пятном. Только одинокая березка, тонкая и прямая, как свечка, вздымалась посредине этого пустыря; а у ее белоснежного ствола чернела своей тонкой резьбой чугунная решетка могилы с таким же невысоким крестом. Эта могила сразу же приковала к себе все внимание Степы, и он уставил на нее тоскующий взгляд. Он всегда глядит на нее так; вот уже месяц, как он не может смотреть на нее иначе. Странные мысли приходят ему в голову в эти минуты.

      Степа шевельнулся на скамье и задумался. От кого-то, когда-то, где-то, – Степа сам не знает теперь достоверно, – но он слышал, что здесь, в этой могиле, схоронена дочь прежнего владельца Лопатинского поместья, молодая девушка, покончившая свои дни самоубийством. От кого он мог слышать эту историю, – Степа положительно терялся в догадках, и порою его мучило подозрение, уж не сочинил ли он эту легенду сам в один из тоскливых вечеров. Впрочем, Степа сейчас же гнал от себя это подозрение, и невольные вопросы зарождались в его голове: как оборвала эта девушка свою молодую жизнь – повесилась? утопилась? застрелилась?

      Степа снова шевельнулся на скамье; его потянуло к этой одинокой могиле неведомой силой. Ему хотелось пойти туда, опуститься у холодной ограды на мокрую землю и плакать, плакать без конца. О чем, – он и сам не сумел бы высказать хорошенько: о бесплодной молодости, о серой жизни, о холодных, неприветливых сумерках бесконечной осени. Он уже поднялся было со скамьи и двинулся к этой могиле, но на полпути он образумился, – «Что же это я делаю, однако? – подумал он, – Ведь это на волосок от Бог знает чего!» Он остановился. Но куда же идти, куда же ему идти? В недоумении он повернулся лицом к усадьбе и повел тусклым взором. «Жених, хорош жених», – подумал он о себе, продолжая оглядывать усадьбу. Угол мокрого, застроенного амбарами двора метнулся ему в глаза. Там, у этих амбаров, рваные мужики с желтыми лицами и красными озябшими носами насыпали рожь в грязные телеги; работу свою они производили с привычными жестами, не спеша, не расходуя понапрасну сил, точно им предстояло заниматься этим делом целую вечность. И их работа походила на работу каких-то манекенов. Мохнатые лошаденки с отвислыми нижними губами терпеливо стояли в оглоблях и тоже походили не на живые существа, а лишь на карикатуру живых существ. Так, по крайней мере, казалось Степе Лопатину. И Степа решился идти туда. Целый месяц он совершенно устранял себя от всякого вмешательства в экономические дела, но теперь он надумал изменить самому себе. Степа прекрасно знал, что эти рваные мужики, теперь копошившиеся у амбаров, приехали в усадьбу чуть не с утра, чтоб получить рожь в виде задатка за те полевые работы, которые они обязались исполнить для Лопатинской экономии на будущее лето. Степа все это знал прекрасно, и его поджигало любопытство проведать для каких целей ключники оттянули отпуск ржи чуть не до вечера. И он быстро пошел к амбарам, с злобной улыбкой, внезапно задергавшей его губы.

      Там он примостился на краю высокого амбарного крыльца и стал глядеть и слушать. Прямо перед ним на длинном бревне, одним концом упиравшемся в крышу амбара, а другим в рыхлую землю, покачивались череза: кадь для насыпки хлеба и скала с гирями. И на боку этой кади Степа заметил небольшой гвоздик, слегка изогнутый в виде крючка. Этот гвоздь неприятно поразил Степу. Он стал глядеть и слушать внимательней. Ключники, отпускавшие рожь, точно разделили свой труд; один из них следил за весом хлеба и стоял у самой кади с лотком в руке; на крючке его поддевки, у пояса, висел кнут; в то же время другой ключник стоял у очередной телеги и, облокотясь на ее задок грудью и руками рассказывал мужикам о потопе:

      – И вот, – говорил он тягуче, – когда род людской погряз в мерзостях и обманах, Господь распалился сердцем Своим, разверз хляби небесные и наслал на землю потоп…

      И вдруг Степа заметил, что ключник, стоявший у кади с хлебом, незаметно снял с крючка поддевки свой кнут, ловким движением фокусника набросил его на торчавший на боку кади гвоздь и наступил затем на его ременный, волочившийся по земле, конец. Сделал все это он чрезвычайно ловко и тем сравнял вес хлеба с весом гирь.

      – Готово. Аккурат в аптеке, – проговорил он, обращаясь