Cправки и танцы (сборник). Михаил Айзенберг

еза воздух берет обратно.

      И ничего, что отвечают хором.

      Хоть по складам, а все равно нескладно.

      «Сон идет за человеком…»

      Сон идет за человеком,

      изведенным в никуда,

      словно талая вода

      вперемешку с темным снегом.

      Их когда-то сдали в хлам –

      всех увечных, безголосых,

      что на остров Валаам

      укатились на колесах,

      на подбитых костылях,

      на подкованных дощечках,

      в черных сгинули полях,

      потонули в черных речках.

      Вот и в памяти черно.

      На пиру у людоедов

      сладко хлебное вино.

      И живи, его отведав.

      «Он почти не следит за игрой…»

      Он почти не следит за игрой,

      но сбивается редко.

      Как всегда провисает, с дырой,

      волейбольная сетка.

      Полагается летнему дню

      любоваться закатом,

      а уклад не гниет на корню,

      если корень обкатан.

      И вечернее солнце к игре

      наклоняется низко.

      И в смоле на янтарной коре

      загорается искра.

      На прощанье земля молода,

      а жара щекотлива.

      И в ладонях скребется вода

      жестяного разлива.

      Рукомойник гремит бубенцом,

      окликает отставших.

      И опять начинается сон,

      призывающий старших.

      «Вот земля, что легла как свинец…»

      Вот земля, что легла как свинец

      на своих, на острожных,

      не упала на меч-кладенец,

      задержавшийся в ножнах.

      А теперь из травы забытья

      привстает, невредима,

      говорит, что и ты не судья,

      и она не судима.

      Нагревает полуденный шелк

      неоплатного долга.

      Чтобы все запечатать в мешок,

      есть сосновая смолка.

      «Стекла нового патрульного…»

      Стекла нового патрульного

      протирает черной ветошью,

      а сама из Долгопрудного,

      чуть подправленного ретушью.

      Но дитя ее пристроено,

      и пальто ее на вешалке.

      И уже на постороннего

      не глядит глазами беженки.

      Только лестница-чудесница,

      не ущелье и не улица,

      мелкой сволочью беснуется

      и никак не перебесится.

      Поперек себя расшатана

      злая цепкость бестелесная.

      И теперь без провожатого

      ей нельзя, она не местная.

      Спит одна в холодной комнате,

      черной ветошью замотана.

      Никогда ее не вспомните,

      не увидите. Но вот она –

      на ближайшем повороте вы

      на нее глаза не подняли.

      Это я стихи о родине.

      Это если вы не поняли.

      «Не попадаться б на глаза…»

      Не попадаться б на глаза

      глядящему на нас с экрана.

      Одна магнитная слеза –

      подменной радуги растрава –

      в работных светится домах,

      ежевечерняя рутина,

      чтоб хоть какая-то впотьмах

      жизнь завелась, как паутина.

      «Не так ли?.. Ясно, что не так…»

      Не так ли?.. Ясно, что не так.

      Идет, не подавая знака,

      никем не уличенный мрак,

      ублюдок тютчевского мрака.

      Ему дорога на Москву,

      там силу чувствуют в бастарде,

      готовом к новому броску,

      но задержавшемся на старте.

      «Ожившей тьме хватает рук…»

      Ожившей тьме хватает рук

      прицелиться куда попало,

      почетный замыкая круг

      по следу Земляного вала.

      Но окруженная Москва

      в экранном отблеске косматом

      по удаленности родства

      себе приходится сарматом.

      «Людские скачут табуны…»

      Людские