Чрево кита. Анна Кесарева

случайного человека. Будто вы знакомы не больше суток. Вместе. Удивляетесь. Этому. Миру.

      Телефон высвечивает два часа дня, начало третьего. Телефон не сдох и продолжает работать. Есть ещё часов шесть до наступления сумерек. Нужно непременно выйти из дома. Уйти из него. Вырваться. Если не сделать этого сейчас, то, наверное, никогда не наберёшься сил. Можно ударить ещё что-нибудь. Или раскурочить дом полностью, чтобы уже точно сюда не вернуться.

      Она подошла к зеркальному шкафу. Солнечный свет проскальзывал сквозь жалюзи, расплывался по деревянным поверхностям, исполосовав и её лицо, так плотно прижавшееся к зеркалу, что ничего больше не было видно, кроме искрящейся радужки серо-зелёного цвета. Рука двинулась вдоль тела словно чужая, и, спустившись до кармана, нащупала рукоятку ножа. Того самого, которым царапала имя на осколке скалы. Когда-то. Давно. Задержав дыхание, она подняла руку, зажмурилась и всадила погнутое на конце лезвие в зеркало сантиметрах в тридцати выше взлохмаченных волос. Вместо ожидаемого громкого звона раздался скрежет, затем пара секунд тишины, в которые показалось – ничего не будет и ничего не было – и на неё посыпалось стекло. Оно царапало скулы, застревало в волосах, впивалось в плечи и голые ступни, скользя по ключицам под майку. Кровь маленькими ручейками потекла по шее, груди, скатывалась к животу, пропитывая собой белый хлопок.

      Она открыла глаза. Прямо напротив её лица остался целым неровный кусок, из которого на неё смотрел воспалённый, слезящийся глаз, а слева от него краснела тонкая полоска с мерцающим в солнечных полосах кусочком кожи.

      И никакой боли.

      Ворожеи не оставляй в живых… 4

      Восьмидесятилитровый рюкзак стоял в коридоре уже несколько недель, и мысль, чтобы его убрать, будто бы спрятать от глаз, казалась всё это время какой-то совершенно дикой. То, как он там стоял, наполовину разобранный, как мешал открывать входную дверь, и одним своим существованием говорил «нет, ты была там» точно так же как камень, подобранный где-то в скалах, когда ещё ничто не предвещало, что тот, кто вёл её туда, станет безумным наваждением на долгие месяцы, то, как она сжимала этот камень до вмятин на ладони, глядя в окно на проходящих мимо людей, на десятки и десятки чужих лиц, как до последнего не трогала свёрток с уже засохшими мелкими цветами – всё это было неотступной тенью существующей жизни, к которой уже не было возможности вернуться. Не было возможности забыть.

      Когда она проходила лечение в клинике, то вычёркивала дни в нарисованном собственной рукой календаре. А когда уехала туда, дни не делились. Она не помнила даты, не обращала на них внимания. Просто уходило Солнце, приходила Луна, она ложилась на свою подушку и засыпала. И приходил новый день словно новая жизнь, не перемежающаяся с прошлым. С возвращением, с самого первого шага прочь, она гнала день, гнала ночь, гнала неуправляемые светила двигаться быстрее. И где-то внутри разрасталась уверенность – так или иначе она вернётся, хоть пешком, хоть

4

Исход, Гл.22 ст 18