Дом призрения. Светлана Валерьевна Азарова

s>Другому жизнь даёт.

      Глава 1. Как всё начиналось.

      (о том, как важно не унывать из-за того, что родился не в том месте и не в то время)

      Дурной славой пользовался этот дом на самом верху Сиреневой улицы. И хотя дряхлые деревянные стены по весне утопали в душистых зарослях сирени, давшей название местечку, а разноцветные кисти, плотные, упругие, в ясные дни бережно прислонялись к мутному стеклу старенькой веранды и мягко гладили его в дни майской грозы, стараясь не повредить, но вытереть, люди стороной обходили покосившийся забор, который окружал когда-то сверкавшее чисто вымытыми окнами жилище.

      Дом имел два этажа, но казался карликом, убогим инвалидом на фоне остроконечных зданий из кирпича и стекла, песчинкой среди песчаных замков (ведь что есть стекло и кирпич, как не песок, лишь принявший иную форму?).

      Когда солнце пекло особенно сильно, с его вышедших из пазов рассохшихся дверей сосновыми чешуйками облетали хлопья потрескавшейся краски. Покорёженные от частых дождей ставни хлопали на ветру с таким звуком, что казалось, будто где-то неподалеку рушился один из многоэтажных соседей старика. Веранда, откинувшись назад, тяжело охала на западном ветру, грозя вот-вот рассыпаться, и стонала на холодном восточном – приступом радикулита ей сводило давно сгнившие балки.

      Но старый дом не сдавался. Словно вояка в шрамах, он лихо, бесстрашно и с презрением взирал снизу вверх на блестящие равнодушные иллюминаторы высоток подбитым чердачным окном, иногда презрительно сплёвывая голубями, давно и прочно поселившимися в его голове, – старыми друзьями, единственными, кто добровольно и без нужды согласился с ним остаться.

      Дом знал поимённо всех, кто когда-то в нём обитал. Он видел, как землю на дороге, утоптанной множеством лошадей, сменила брусчатка, которую через несколько десятков лет застелили блестящей асфальтовой тканью. Ещё младенцем он радостно встречал восход солнца, пока небоскрёбы не столпились на границах его колыбели, высокомерно разглядывая деревянное неуклюжее строение из-под облаков. И тополь под окном, теперь уже изъеденный дуплами и разбросавший миллионы потомков по всей Сиреневой улице, рос на его глазах, а дом сутулился и оседал, грозя вот-вот опереться на своего всё ещё зеленого, но уже порядком полысевшего соседа.

      Дом старился по мере того, как целые поколения сменяли друг друга, впрочем, как и эпохи; он видел, конечно, больше горя, чем радости, ведь радости в мире вообще очень мало, да и распределена она неравномерно и несправедливо: на всех её, говорят, не хватает – кому повезёт, кому нет. Счастливцы пьют её кувшинами и бочками, купаются в ней, стирают грязное белье, своё и чужое, перемывают чьи-то косточки, в общем, расходуют радость неэкономно и небрежно; несчастным же достаются жалкие капли, обычно нечаянно пролитые более удачливыми, а кто-то безрадостно живёт всю жизнь, правда, вовсе этим не тяготясь, поскольку, никогда не зная настоящей радости, вполне можно обойтись и без нее. Хуже, если хотя бы капля попадёт на язык, тогда пиши пропало, ведь обычно с ума сходят вовсе не от горькой жизни, а от тоски по счастливому прошлому.

      Трудно вообразить, но раньше радости было больше, это дом помнил точно, ведь в былые годы он звенел на всю улицу не старческим кашлем и натужным кряхтением, а детским смехом. Теперь же в обветшалых затхлых комнатах стояла только гулкая тишина, которая лишь изредка прерывалась слабым младенческим писком, впрочем, весьма непродолжительным.

      Дом тогда имел всё, что только можно пожелать, но дети в нём отчего-то не приживались. Хилые ростки гибли, не успев поднять голову от земли, чтобы потом снова попасть в неё и продолжить бесконечный круговорот жизни.

      В течение шести лет из чрева дома вынесли в разное время шесть маленьких аккуратных гробиков, в которых, словно восковые куклы, лежали младенцы.

      «Наглотались воды при купании», – так всем, утирая слезы абсолютно сухим платком, говорил безутешный отец, ни разу не вызывавший повивальную бабку. Жена всегда разрешалась от бремени (не столько её, сколько супруга) в верхней восточной спальне для гостей. Заботливый муж неблагодарной женщины собственноручно перенёс туда из чулана самую лучшую из худших кровать с разъехавшимися ножками (ножки были сломаны ещё во время медового месяца, но после него иных повреждений, увы, данный предмет мебели больше не получал) и белоснежные, хотя очень старые простыни (он всегда заставлял жену кипятить даже половые тряпки, поэтому коврик возле двери соперничал чистотой с первым снегом, хотя изначально имел игривый красный цвет. Но папенька вообще не любил ничего выбивающегося за рамки приличий, поэтому дом потерял не только весёлый узор ковра, но и приобрёл четкую геометрию тщательно убранных комнат, до блеска натёртых полов и педантично расставленных по цвету и размеру книг в библиотеке).

      Отец купал младенцев сам, пока мать, слабая после произведения на свет очередного пищащего комка, трясущего ножками и ручками и захлёбывающегося криком, лежала в комнате на полу, чтобы не запачкать белоснежных простыней, за чью сохранность супруг беспокоился больше, нежели за здоровье жены и, уж конечно, детей.

      Скорее всего, следующая крошечная, будто игрушечная,