Наследие Рима. Том 2. Kрестовые походы. О. Н. Слоботчиков

не менее, один из мотивов при написании этой книги заключался в том, чтобы добавить к этой растущей тенденции больше внимания уделить тому, как религиозные убеждения и идентичность являются субъектами на этапе международных отношений. Наш анализ крестовых походов демонстрирует, как отчетливо религиозный «комплекс идентичности-интереса» сделал возможным религиозные войны позднего Средневековья.

      Конечно, это очень конкретный исторический случай, и Эндрю Лэтэм постарался представить его как таковой. Но нет никаких оснований полагать, что религиозная идентичность (вместе со всеми вытекающими отсюда последствиями) не мотивирует отдельных и коллективных субъектов на международной арене столь же мощно сегодня, как и тысячелетие назад.

      Действительно, как убедительно демонстрируют работы таких ученых, как Оливье Руа7 и Дэвид Кук8, историческое и современное исламистское политическое насилие – в качестве одного особенно яркого примера – становится возможным и мотивируется конкретной религиозной идентичностью и связанным с ней политическим проектом. Как и крестовые походы, это насилие не может быть убедительно объяснено обращением к «скрытой логике» способа производства, трансисторической логике самопомощи при анархии или динамике «второго образа», которые объясняют насилие с точки зрения склонных к войне патологий определенных субъектов на международной арене.

      Крестовые походы не были результатом феодальных отношений социальной собственности, властно-политических расчетов или присущей воинственности латинских христиан; и современный глобальный джихад также не является результатом экономической отсталости в исламском мире, «исламофобии» и антимусульманских настроений на Западе или воинственности ислама или мусульман.

      В обоих этих случаях источник религиозной войны имеет два аспекта: во-первых религиозный комплекс идентичности-интереса, который конструирует «Самость» как божественно вдохновленный инструмент «реформ» и «справедливости» а «Другой» – в некотором роде по своей сути антагонистичен этому «священному» проекту;

      во-вторых, суть в том, что в обоих случаях язык религии не был культурныи дискурсом, который конструирует религиозную войну как законный институт, а религиозного воина – как законного участника (по крайней мере, в глазах значительной части соответствующего населения).

      Мы не хотели бы слишком углубляться в параллели. Но суть в том, что в обоих случаях язык религии не был дымовой завесой для реальных (социально-экономических) мотивов; это было настоящeй религиозной идентичностью. Плохая новость заключается в том, что мы, специалисты по международному отношению, до сих пор не воспринимали религиозную идентичность как причинно-следственные связи, особенно когда дело касается объяснения организованного насилия; хорошая новость заключается в том, что, поскольку у конструктивистских ученых-исследователей

7

Оливье Руа. Генеалогия исламизма (1995).

8

David Cook. Understanding Jihad. – Berkeley: University of California Press, 2005.