Не трогай нас. Михаил Айзенберг

tanza>

      Вся земля пустилась наутек.

      Как теперь опомниться, собраться.

      Помело поганое метет,

      и лишай стрижет под новобранца.

      Беженцы нагнали беглеца.

      Все смешалось в панике обозной.

      И колышет мягкие сердца

      общий страх: бежать, пока не поздно.

1982

      «Вот она, Москва-красавица…»

      Вот она, Москва-красавица, —

      постоянный фейерверк.

      Поглядите, как бросается

      белый низ на черный верх.

      Дайте нам, у нас каникулы,

      конфетти и серпантин.

      Остальное, что накликали,

      даже видеть не хотим.

      Ожидания доверчиво

      в новостях передают.

      Всем привет от фейерверкщика,

      а от сменщика – салют.

      Как бы вытащить из ящика

      с говорящей головой

      не того, впередсмотрящего

      на тебя, как часовой —

      словно ты шпана советская

      или крайний инвалид.

      Он о том, что время детское,

      по-немецки говорит.

      Время – голову не высуни.

      И уходят в дальний путь

      дети, загнанные крысами.

      Им вода уже по грудь.

      «Сон идет за человеком…»

      Сон идет за человеком,

      изведенным в никуда,

      словно талая вода

      вперемешку с темным снегом.

      Их когда-то сдали в хлам —

      всех увечных, безголосых,

      что на остров Валаам

      укатились на колесах,

      на подбитых костылях,

      на подкованных дощечках,

      в черных сгинули полях,

      потонули в черных речках.

      Вот и в памяти черно.

      На пиру у людоедов

      сладко хлебное вино.

      И живи, его отведав.

      Два голоса

      – Что у тебя с лицом?

      Нет на тебе лица,

      выглядишь беглецом.

      – Топкая здесь земля.

      Тонок ее настил.

      Долог ее отлив.

      Быть не хватает сил,

      жабрами шевеля.

      – Вот объявился тать,

      командир этих мест.

      Что ни увидит, съест.

      Нечего ему дать.

      Всех коров извели.

      Зверя сдали на вес.

      Множатся стригали,

      но никаких овец.

      – Да, но еще вдали

      множатся голоса

      выброшенных с земли,

      стертых с ее лица.

      В камни обращены.

      Гонит воздушный ключ

      запахи нищеты.

      Камень еще горюч.

      – Время-то на износ.

      Времени-то в обрез.

      Что бы ни началось,

      некогда ставить крест.

      Выбери шаг держать,

      голову не клонить,

      жаловаться не сметь.

      Выбери жизнь, не смерть.

      Жизнь, и еще не вся.

      Жаловаться нельзя.

      «Сажа бела, сколько б ни очерняли…»

      Сажа бела, сколько б ни очерняли.

      Чей-то червивый голос нудит: «Исчезни!

      Если земля, то заодно с червями».

      Есть, что ему ответить, да много чести.

      Эта земля, впитавшая столько молний,

      долго на нас глядела, не нагляделась —

      не разглядела: что за народ неполный,

      вроде живое, а с виду окаменелость.

      Так и бывает, свет не проходит в щели;

      есть кто живой, доподлинно неизвестно.

      И по ступеням вниз на огонь в пещере

      тихо идет за нами хранитель места.

      То-то родные ветры свистят как сабли,

      небо снижается, воздух наполнен слухом,

      чтобы певцы и ратники не ослабли,

      чтобы ночные стражи не пали духом.

      «Дом, где словно стена пробита…»

      Дом, где словно стена пробита.

      Дверь запирается так, для вида.

      Все качается, не пролей.

      Все ж таки надо держать правей,

      если