Квиллифер. Уолтер Уильямс

волосы и поведаю, как стал тем, кто я есть.

      Боюсь, что в жизни моей окажется куда больше глупых поступков, чем мудрых. И начать, пожалуй, нужно с глупого поступка: как я вишу вниз головой над улицей на высоте третьего этажа и размышляю о превратностях Судьбы. Колесо описало полный круг, и все случилось почти мгновенно: всего пару минут назад я лежал на теплой перине с Аннабель Грейсон, дочерью землемера, а теперь повис снаружи дома, на уровне третьего этажа, подставив свое почти полностью обнаженное тело холодному ветру, в то время как отец Аннабель бушует в спальне в поисках злодея, который совратил его дочь.

      Злодеем, конечно, был я.

      Звучит забавно, и ты смеешься, но тогда мне было совсем не до смеха – оказаться главным героем назидательной басни. Поэтому я решительно избежал последней сцены с воздаянием за грех, наверняка включавшей бы в себя суд, бичевание и пригвождение к позорному столбу.

      Что заставляет отцов, равно как и братьев, становиться препятствием на пути истинной любви?

      Дом Грейсона был узким и глубоким, как и большинство зданий в Этельбайте, со сложенным из твердого камня первым этажом, над которым возвышались остальные, построенные из полукруглых деревянных балок и выступавшие, каждый чуть дальше другого, над улицей. От конька крыши выступала балка с большим черным железным крюком на конце, необходимая для подъема мебели и припасов на верхние этажи.

      Я висел на балке рядом с железным крюком, который оказался всего в нескольких дюймах от моего лица, и надеялся, что не окажусь повешенным на нем же в ближайшие двадцать минут.

      Балка была скользкой от голубиного помета. Я изо всех сил вцепился в нее пальцами, совсем как барсук, который откапывает когтями зарывшегося в нору кролика.

      Я скорчил раздраженную гримасу судебного пристава. И ведь все это из-за того, что она попросила меня помочь ей с костюмом Русалочки. И я согласился исключительно из рыцарского благородства – я соглашался со всеми требованиями Аннабель, – а в итоге очутился в прискорбном положении: над темной бездной.

      Следует признать, что для меня стала сюрпризом щедрая натура Аннабель.

      Я гораздо больше внимания уделял Бетани Драйвер, другой русалочке, но в костюме Аннабель порвались кружева, и она попросила о помощи, и моя судьба свернула на новый путь.

      Несколькими часами ранее я проник в этот дом через тот же самый фронтон, чтобы не встретиться с конюхом, спавшим возле двери. Аннабель заверила меня, что ее отец с подмастерьями находится в отъезде, на землемерных работах, а мать отправилась в гости к родственникам в Амберстоуне и что единственная, кроме конюха, прислуга в доме была глухой старой женщиной, зажигавшей светильники по утрам.

      Возможно, пожилая дама была не настолько глухой, как казалась. Но в любом случае кто-то отправил записку землемеру Энтони Грейсону, которому пришлось добрую половину ночи проскакать, чтобы увидеть двери родного дома в тот самый момент, когда на восточной части неба уже забрезжил рассвет. Городские ворота еще даже не открыли – должно быть, Грейсон подкупил стражников, чтобы его пропустили.

      Услышав рев и стук у входной двери, я отреагировал мгновенно – впрочем, я не был новичком в подобных житейских обстоятельствах. Взбежав вверх по лестнице, я покинул дом тем же способом, каким в него проник, не успев, однако, до конца одеться. По пути наверх я успел только натянуть рубашку. Туфли висели у меня на шее на шнурках, а ремень с кожаным кошелем я сжимал в зубах. На голове у меня красовалась шапочка из черного бархата с красной окантовкой, повернутая козырьком назад, что указывало на то, что я являлся учеником адвоката. Лосины, камзол и тунику я прижимал к груди.

      Мое положение усугублялось тем, что оба подмастерья Грейсона гарцевали верхом на лошадях прямо подо мной. И мне бы не хотелось уронить на них свои вещи, поскольку для этих двоих дождь из моей одежды наверняка стал бы неожиданностью. Но и продолжать висеть на балке я не мог: Грейсону достаточно было выглянуть в окно, чтобы увидеть меня, висевшего снаружи и представлявшего собой весьма неподобающую картину.

      Я очень осторожно рассортировал свои вещи и набросил их на балку в надежде, что они продержатся на ней хотя бы ближайшие несколько минут. Потом посмотрел вниз на широкие шляпы подмастерьев и вытянулся, насколько мог беззвучно, вдоль верхней части балки.

      Голубиный помет перепачкал мою грудь, а волосы, которые я специально не стриг – поскольку дамы находят, что мне идут длинные локоны, – упали на лицо. В кошеле громко, словно набатный звон, звякнули монеты. Я изобразил гримасу плачущего младенца и замер, стараясь следить за тем, что происходило внизу, не двигая головой.

      Если кто-то и услышал звон монет, ему не пришло в голову посмотреть наверх. Дрожа от холода – а может быть, ужаса, – я сумел встать на балке на четвереньки.

      Кровь стучала у меня в голове с таким звуком, с каким шар для боулинга врезается в кегли. Папаша Грейсон продолжал орать и метаться по дому в сопровождении умоляющих возгласов дочери и ворчания беззубой старой служанки. Я решил, что настало время покинуть мой насест, и осмотрелся. Крыша дома Грейсонов