Хлеб – имя существительное. Михаил Алексеев

зимой длинные-предлинные, морозы лютые, стужа… Поставлю ему самовар. Весь как есть выпьет… Легко ли сторожем-то быть? Понимаю, чай, не первый год на свете живу…

      Самонька в отчаянии крутит головой:

      – Да пойми ты наконец, старая, не сторож я, не караульщик, а командир… охраны. Это тебе не амбары стеречь, а важный объект!

      Но бабушка Настасья продолжает свою линию:

      – Я и понимаю, я и говорю: нелегко тебе, сынок. Сторож – должность беспокойная, ночная. Мой-то вон придет под утро домой – в бороде сосульки намерзли, отдираю ему их. «Шел бы ты, говорю, старик, на пенсию – сто семнадцать трудодней полагаются пенсионеру, хватит с нас…» – «Нет, говорит, старуха, рано мне на пенсию – людей не хватает в колхозе, как же я могу лежать на печи… Люблю, говорит, сторожить колхозное добро, особливо хлеб…» Так что трудная у вас с моим стариком должность, сынок! Как же, я все понимаю!

      Самонька чуть не плачет.

      – Пошла ты, тетенька, к дьяволу со своим сторожем!

      – А я, милый, сама так думаю: бросьте вы с моим стариком это самое…

      Самонька – в тупике: попробуй что-либо втолковать этой глупой старухе!

      Вдруг его осеняет.

      – Тетенька, вдов-то много, поди, в селе?

      Настасья хитренько глядит на племянника, вновь усевшегося против нее за столом.

      – Ты что же, сынок, ай не женатый?

      – Не женатый, тетенька. Не успел. Война помешала… Так как же… есть такая, помоложе чтоб?

      – Есть. Как не быть? Много их опосля войны, сынок, осталось. И детных, и бездетных…

      – Ну, ну!

      – Ты, милый, сходил бы к Журавушке. Рада-радешенька будет.

      – А она что, того?..

      – Молодая и личиком сходственная. Всех, сказывают, принимает, никого не обижает.

      Самонька нетерпеливо ерзает на лавке, новые ремни на нем беспокойно скрипят, уши вспыхивают, как два ночных фонаря.

      – Не прогонит, говоришь?

      – Нет, нет. Поди, милый. Рада, говорю, будет.

      – А живет-то она где?

      – Да вот сразу же за мостом. Первый дом справа.

      Самонька стремительно встает, привычным движением рук распрямляет под ремнем складки, смотрится в зеркало, рядом со своим видит отражение радиоприемника, притулившегося в углу, на божнице, в добром соседстве с темными ликами святых. Не оглядываясь, спрашивает:

      – Почему приемник-то молчит, тетенька?

      – Корму, вишь, нету. В воскресенье старик поедет в район, купит.

      – Чего купит?

      – Корму.

      – Питания, что ли? Батареи?

      – Ну да.

      Оглядев себя раз и два в зеркале, Самонька собирается уходить. У двери задерживается.

      – А как же ее зовут, Журавушку вашу?

      – Так и зовут – Журавушка.

      – Что же, у нее имени нет?

      – Как же, есть. Марфушка. Да назвал ее покойный муж Журавушкой – любил вишь, очень, – так и осталась…

      – Ну, я пошел! – с легкой от нетерпения дрожью в голосе сказал Самонька и вышел на улицу.

      Вернулся перед рассветом. Не включая лампы, разделся в темноте, быстро улегся на отданной