Так говорил Заратустра. Фридрих Вильгельм Ницше

в течение дня. Пережевывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы же были твои десять преодолений?

      И каковы были те десять примирений, десять истин и десять смехов, которыми мое сердце радовало себя?

      При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей на меня сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.

      Сон колотит меня по глазам – и они тяжелеют. Сон касается уст моих, и они остаются отверстыми.

      Поистине, тихими шагами приходит он ко мне, лучший из воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я тогда, как эта кафедра.

      Но недолго стою я так: затем я уже лежу. —

      Слушая эти речи мудреца, Заратустра смеялся в сердце своем: ибо свет низошел на него. И так говорил он в сердце своем:

      Глупцом кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями; но я верю, что хорошо ему спится.

      Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.

      Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши перед проповедником добродетели.

      Его мудрость гласит: так бодрствовать, чтобы сон был спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы мне наиболее достойной избрания.

      Теперь я понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего, когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали себе и увенчанной маками добродетели!

      Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.

      И теперь еще встречаются люди, похожие на этого проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же честные, но их время прошло. И не долго стоять им, как уже будут они лежать.

      Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. —

      Так говорил Заратустра.

      О потусторонниках[1]

      Однажды и Заратустра устремил мечту свою по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Актом страдающего и измученного Бога показался тогда мне мир.

      Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога: разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.

      Добро и зло, и радость и страдание, и я, и ты – все показалось мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить взор свой от себя захотел Творец – и тогда создал он мир.

      Опьяняющей радостью служит для страдающего – отвратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвением казался мне некогда мир.

      Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного противоречия и несовершенный образ – опьяняющая радость для его несовершенного Творца, – таким казался мне некогда мир.

      Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторону человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли, по ту сторону человека?

      Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был человеческим творением и человеческим безумием, подобно всем богам!

      Человеком был он, и притом лишь бедной частью человека и моего Я: из моего

1

В подлиннике: «Von den Hinterweltlern». У Антоновского произвольно: «О мечтающих о другом мире». Поскольку и на немецком речь идет о неологизме, оказалось возможным передать слово через более близкий по смыслу неологизм: «О потусторонниках». Что никак не поддавалось переводу, так это маргинально-каламбурный генезис немецкого выражения: Ницше построил его по аналогии с разговорным «Hinterwaldler» («деревенщина, невежда»), при почти полной фонетической тождественности обоих слов.