Братья Карамазовы. Федор Достоевский

вышел. Эх, Алеша, жаль, что ты до восторга не додумывался! А впрочем, что ж я ему говорю? Это ты-то не додумывался! Что ж я, балбесина, говорю:

      Будь, человек, благороден!

      Чей это стих?

      Алеша решился ждать. Он понял, что все дела его действительно, может быть, теперь только здесь. Митя на минуту задумался, опершись локтем на стол и склонив голову на ладонь. Оба помолчали.

      – Леша, – сказал Митя, – ты один не засмеешься! Я хотел бы начать… мою исповедь… гимном к радости Шиллера. An die Freude![22] Но я по-немецки не знаю, знаю только, что an die Freude. Не думай тоже, что я спьяну болтаю. Я совсем не спьяну. Коньяк есть коньяк, но мне нужно две бутылки, чтоб опьянеть, –

      И Силен румянорожий

      На споткнувшемся осле, –

      а я и четверти бутылки не выпил и не Силен. Не Силен, а силён, потому что решение навеки взял. Ты каламбур мне прости, ты многое мне сегодня должен простить, не то что каламбур. Не беспокойся, я не размазываю, я дело говорю и к делу вмиг приду. Не стану жида из души тянуть. Постой, как это…

      Он поднял голову, задумался и вдруг восторженно начал:

      Робок, наг и дик скрывался

      Троглодит в пещерах скал,

      По полям номад скитался

      И поля опустошал.

      Зверолов, с копьем, стрелами,

      Грозен бегал по лесам…

      Горе брошенным волнами

      К неприютным берегам!

      С Олимпийския вершины

      Сходит мать Церера вслед

      Похищенной Прозерпины:

      Дик лежит пред нею свет.

      Ни угла, ни угощенья

      Нет нигде богине там;

      И нигде богопочтенья

      Не свидетельствует храм.

      Плод полей и грозды сладки

      Не блистают на пирах;

      Лишь дымятся тел остатки

      На кровавых алтарях.

      И куда печальным оком

      Там Церера ни глядит –

      В унижении глубоком

      Человека всюду зрит!

      Рыдания вырвались вдруг из груди Мити. Он схватил Алешу за руку.

      – Друг, друг, в унижении, в унижении и теперь. Страшно много человеку на земле терпеть, страшно много ему бед! Не думай, что я всего только хам в офицерском чине, который пьет коньяк и развратничает. Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру. Дай Бог мне теперь не врать и себя не хвалить. Потому мыслю об этом человеке, что я сам такой человек.

      Чтоб из низости душою

      Мог подняться человек,

      С древней матерью-землею

      Он вступи в союз навек.

      Но только вот в чем дело: как я вступлю в союз с землею навек? Я не целую землю, не взрезаю ей грудь; что ж мне мужиком сделаться аль пастушком? Я иду и не знаю: в вонь ли я попал и позор или в свет и радость. Вот ведь где беда, ибо все на свете загадка! И когда мне случалось погружаться в самый, в самый глубокий позор разврата (а мне только это и случалось), то я всегда это

22

К радости! (нем.)