торжественностью: дни рождения отца и матери, первый день Пасхи и день своих крестин. В эти дни Алина должна была накрывать стол на столько персон, сколько отец приглашал в былое время, и подавать те же самые блюда и то же самое вино, какими любил угощать отец. Само собой разумеется, что употреблялось при этом, по многолетнему обычаю, и то же самое серебро, те же тарелки, те же стаканы, что и прежде, сохранившиеся в наследстве неприкосновенными. Перегринус строго это соблюдал. Когда стол был накрыт, Перегринус садился за него один-одинешенек, ел и пил очень мало, прислушивался к разговору родителей, воображаемых гостей и сам только скромно отвечал на тот или иной вопрос, с которым обращался к нему кто-нибудь из общества. Как только мать отодвигала свой стул, он вставал из-за стола вместе с другими и вежливо приветствовал каждого. Затем он уходил в отдаленную комнату, поручая Алине распределить оставшиеся нетронутыми кушанья и вино между бедняками околотка, и добрая душа исполняла приказание своего господина с величайшей добросовестностью. Празднование дней рождения отца и матери начинал Перегринус уже ранним утром с того, что приносил в комнату, где завтракали родители, красивый венок из цветов и произносил выученные наизусть стихи, как это бывало в детстве. В день своих крестин сам он, естественно, не мог садиться за стол, как рожденный незадолго перед тем, и Алина уже одна должна была обо всем позаботиться, то есть потчевать гостей вином и вообще быть за столом радушной хозяйкой; все остальное происходило как и в другие праздники. Но, кроме сего, был у Перегринуса еще один особенно радостный день в году, или, точнее, радостный вечер, именно рождественский сочельник, который приводил в такой восторг и умиление его детскую душу, как ни одно другое удовольствие.
Сам заботился он о закупке разноцветных елочных свечей, игрушек, лакомств, обо всем, что делали для него в его детстве родители, и затем праздник шел своим чередом, как уже известно благосклонному читателю.
– Досадно-таки, – сказал Перегринус, поиграв еще несколько времени, – очень досадно, что пропала охота на оленей и кабанов. И куда только она запропастилась! А! – вот она! – Он заметил в эту минуту одну не открытую еще коробку и схватил ее тотчас, полагая найти в ней недостающую охоту; однако, открыв ее, он обнаружил, что она пуста, и вдруг отпрянул, охваченный каким-то испугом. «Странно, – прошептал он про себя, – странно! что же это за коробка? мне почудилось, будто на меня оттуда выпрыгнуло что-то страшное, но мои глаза оказались слишком слабы, чтобы разглядеть, что это такое!»
На расспросы его Алина уверяла, что она нашла коробку среди игрушек, но сколько ни старалась, не смогла ее открыть; тогда она подумала, что в ней содержится нечто особенное и крышка поддается только искусной руке господина.
– Странно, – повторил Перегринус, – очень странно. А ведь мне особенно нравилась эта охота; надеюсь, что это не дурная примета! Но нечего предаваться в сочельник таким мрачным мыслям, к тому же ни на чем не основанным! Алина, принеси корзинку!
Алина тотчас же принесла
