Козлиная песнь. Константин Вагинов

юноша поет о свободе духа, поет скрытно, как бы стыдясь, а все слушают и хвалят за непонятные метафоры, за сияние, возникающее от сопоставления слов.

      Ты говорила: нам не вернуться в Элладу,

      Наш потонет корабль, ветер следы заметет…

      Утром того же дня казалось неизвестному поэту, что он проснулся в доме терпимости: одетые гусарами, турчанками, польками, женщины сидят на полу и играют в карты; тапер, взмахивая шевелюрой, ударяет по клавишам. Ходят драгуны, позванивая шпорами. Улан поручик сидит на диване и пишет своей сестре письмо в стихах.

      «Я – это мой отец, – подумал неизвестный поэт и взглянул на висевшую на стене картину, – грудастая женщина в пышных юбках, оклеенных звездами, лежала на диване, закатив глаза. – Я, – раскинул руки неизвестный поэт, – это мой отец в девяностых годах, в каком-то провинциальном городе, потому что в Петербурге совсем другие дома терпимости: львы, мраморные лестницы, швейцары с галунами, лакеи в атласных панталонах, оркестр человек в пятнадцать, прекрасные дамы в бальных туалетах».

      – Скри-кри-ра-ра-ру-ру, – играл оркестр.

      Казалось неизвестному поэту, что он – его дед, огромный, представительный, сидит в ложе; на барьере лежит шелковая афиша, обшитая мелкими кружевами; на сцене – Людовик XIII что-то говорит Ришелье. Театр деревянный, а вокруг театра деревянные домики и снега, снега… «Енисейск, – подумал неизвестный поэт. – Я – мой дед, городской голова Енисейска».

      В сумраке он почувствовал приближение тройки. Будто он стоит на крыльце и слышит бубенчики, а потом удары подков, а потом и ржание, а потом голоса девичьи: «Приготовлен ли зал, где лакеи, отчего нет огней?»

      И видит, лакеи из дома церемонно выходят. Раздается музыка бальная, дамы с шлейфами поворачиваются – а за окнами ночка снежная, ночка снежная, безмятежная, и стоит он и смотрит в окно – внизу аллея статуй, а вдали, в городе, снежная вьюга поет:

      Где вы, оченьки, где вы, светлые.

      В переулках ли, темных уличках

      Разбежалися, да повернулися,

      Да кровавой волной поперхнулися.

      Негодяй на крыльце

      Точно яблонь стоит,

      Вся цветущая,

      Не погиб он с тобой

      В ночку звездную.

      Ты кричала, рвалась,

      Бесталанная.

      Один – волосы рвал,

      Другой – нож повернул —

      За проклятый, ужасный сифилис.

      – Кой черт, – вскричал неизвестный поэт, – не жена она мне была, не любовница, и не знаю я, был ли у ней сифилис.

      Злой поднялся с белоснежной постели и пошел в Эрмитаж статуи рассматривать.

      В нижнем помещении чувствует, как он сам склоняется над собой и поет:

      А друзья его все гниют давно,

      Не на кладбищах, в тихих гробиках,

      Один в доме шатается,

      Между стен сквозных колыхается,

      Другой в реченьке купается,

      Под мостами плывет, разлагается,

      Третий в комнате за решеткою

      С сумасшедшими