Козлиная песнь. Константин Вагинов

курительную комнату в чиновничьем доме, турецкий диван, целый набор пепельниц, в виде раковин, ладоней, листочков, то на высоких, то на низких столиках, пуфы, неизвестно для чего оставшийся письменный стол. Стены, украшенные изображениями актрис парижских театров легкого жанра. Поклонившись, я вошел. На диване очаровательное создание пело и играло на гитаре. Его пышные синеватые прошлого века юбки, обшитые золотыми пчелами, его ноги в тупых атласных туфельках! «Вы удивительная тайная советница», – сказал я поклонившись. «О нет, – засмеялось оно, – я юноша!» И указало мне глазами на пуф рядом с диваном. «Вам не холодно?» – спросило оно и, не дожидаясь ответа, закутало меня в кашемировую шаль.

      Опустив голову, оно стало рассматривать книжку с говорящими цветами: «Время прелестной Нана, дамы с камелиями, отошло, – прервало оно молчание и расправило свои пышные волосы. – Вы пытаетесь, – сказало оно, – возродить то ушедшее, легкомысленное и беспечное время».

      Неизвестный поэт сел в кресло:

      – Оно все же было девушкой. Погруженное в снежную петербургскую ночь, оно провело свою раннюю юность на панели. Серебристые дома, лихачей, скрипачей в кафе и английскую военную песенку оно любило.

      Неизвестный поэт улыбнулся, поднялся с кресла и подошел к огню.

      Троицын сел в кресло, продолжал:

      – Посмотрев на меня, оно раскрыло веер. Оно родилось недалеко от Киева в небольшом имении.

      Троицын уступил место, Котиков важно сел в кресло:

      – А по вечерам мать «оно» говорила о Париже, об Елисейских полях и о кабриолетах, и 16 лет оно убежало в Петербург с балетным артистом. Оно любило Петербург как северный Париж.

      Тептелкин встрепенулся.

      – Петербург – центр гуманизма, – прервал он рассказ с места.

      – Он центр эллинизма, – перебил неизвестный поэт.

      Костя Ротиков перевернулся на ковре.

      – Как интересно, – захлопала в ладоши Екатерина Ивановна, – какой получается фантастический рассказ!

      Философ взял скрипку, сел в кресло и, вместо того чтобы продолжать рассказ, задумался на минуту. Затем встал, заиграл кафешантанный мотив, отбивая такт ногой.

      Тептелкин, ужасаясь, раскрыл и без того огромные глаза свои и протянул руки к философу.

      «Не надо, не надо», – казалось, говорили руки.

      И вдруг выбежал из комнаты и уткнулся лицом в кровать мою.

      А философ, не замечая происшедшего, уже играл чистую, прекрасную мелодию, и круглое, с пушистыми усами, лицо его было многозначительно и печально.

      Я подошел к зеркалу. Свечи догорали. В зеркале видны были мои герои, сидящие полукругом, и соседняя комната, и стоящий в ней у окна Тептелкин, сморкающийся и смотрящий на нас.

      Я поднял занавеси.

      Наступило уже темное утро. Уже слышались фабричные гудки. И я вижу, как мои герои бледнеют и один за другим исчезают.

      Глава XXI

      Мучения

      Вернувшись домой, Тептелкин открыл резную шкатулку, вынул статуэтку пятнадцатого века, поставил ее на сундучок; оказывается, сундучок служил постаментом.

      – Избавь меня от искушения, дай мне силу видеть