За речкой шла война…. Николай Прокудин

ветхую квартиру-четвертинку сломаны, дверь висела на ржавой петле. Мусор устилал весь двор неравномерным слоем – где гуще, где пуще. Рой мух взлетел при появлении людей и гулко зажужжал в воздухе. Вспугнутые крысы шмыгнули по щелям, злобно разглядывая оттуда незваных пришельцев.

      М-да. Если так грязно во дворе, то каково же в доме? Входить в лачугу н-не хотелось. А надо… Никита с силой дернул за ручку двери – гнилая доска треснула, ручка оторвалась и осталась в руке.

      – Не так надо! – Наседкин обошел офицера сбоку, схватился за дверное полотно, приподнял и отодвинул в сторону, освобождая проход. – Нежней, нежней.

      В образовавшееся отверстие хлынул дневной свет. Навстречу свежему воздуху наружу устремилась смрадная вонь.

      – О-о-о! – задушенно протянул Никита, стараясь не дышать. – Наседкин! Ступай, посмотри, нет ли тут твоего… Иванникова.

      – Да почему ж он мой! – открестился сержант. – Какой он мне знакомец! Еще приятелем назовите! Или собутыльником!

      Однако приказы не обсуждаются, но выполняются. Наседкин нырнул внутрь – вынырнул через полминуты:

      – Пусто! Ни души! – гундосо доложился, прижав нос щепотью. – Ну там и помойка! Тошниловка!

      – Всё осмотрел?

      – А чего там смотреть? Пустые стены!

      Через дорогу стоял следующий такой же «гадючник», без стекол в оконных рамах и даже без дверей. Тоже пусто.

      В третьем «гадючнике» у входа обнаружились свежие следы чьего-то недавнего присутствия: огрызки, объедки, грязные стаканы. У калитки – огромная куча: бутылки, очистки, мятая бумага, тряпье. Куча, явно приготовленная к вывозу на свалку.

      – Это наша рота наводила на прошлой неделе порядок, – просветил Наседкин. – Тут жил прапор один… фамилию вот забыл… Друган Иванникова. Прапора выселили, никто тут пока не живёт.

      – Проверим, – брезгливо морщась, Никита вошел внутрь и в инстинктивном испуге отпрянул.

      Из сеней с воплем «ма-ао!!!» метнулся наружу между сапог полосатый бродячий кот.

      – Брысь, сволочь блохастая! – топнул Никита.

      Патрульные гоготнули.

      В кухне до края кирпичной печки – нагромождение из банок, бутылок, замшелой посуды, кастрюль и сковородок. В спальне – аналогично: гора мусора из тряпья, газет, окурков и черепков. В тёмном углу – железная армейская кровать. И на ней… труп? Не иначе, труп. Живой бы здесь не выжил! Никита с холодком в груди легонько пнул накрытое рогожкой тело носком сапога.

      Оп! Жив, курилка! Тело хрипнуло, закашлялось до слюней, приподнялось и даже село на кровати. Отвратное тело, честно сказать! В трусах и майке, исхудавшее до синевы. А запах! Перегар плюс кисло-прелый пот. Борода. Не щетина, нет. Уже полноценная борода. «Давно сидим, отцы?»

      – Ты кто? – Никита чуть отвернулся, чтобы «аромат задов» от этого… существа прошел от него по касательной. – Иванников? Ты Иванников? Майор?

      – Пинчук я. Бывший прапорщик Пинчук.

      – Пень-чук? Чук и пень. Взять его, хлопцы! На гауптвахту! Там разберемся, что за пень! – распорядился Никита.

      – Не имеете права! Уволен с военной службы в прошлом годе! Не пойду