Метаморфозы сознания. Алексей Викторович Палаткин

ком, обескураживая абсурдом неуместности, наводя ужас, скорее, не внезапностью появления, а самой возможностью существования. И если, в наличие книги, как предметно осязаемого Тюбитейкиным объекта, сомневаться не приходилось, то постраничное содержание её, породило обескураживающее недоумение.

      За окном, обливаясь солёным потом, мученически тужась, разрешалась от очередного бремени, в виде аномально положительного градуса, жара. Одурманенный зноем ветер, которому было не под силу нести на плечах прохладу и свежесть, волочил за собой умертвляющую духоту. «Не исключено, что немилостливость погоды сморила меня на подобное страннодумие» – изрёк внутри себя Тюбитейкин, бросив укоризненный взгляд на, не справляющийся со своим предназначением, вентилятор. Тот гонял невидимые молекулы пыли и чувствуя бесполезность деятельности, издавал жалобные скрипы, теоретически трактуемые, как извинения.

      На столе, – не претендующем на острую тягостность локтей, подпирающих мерную философскую задумчивость, что могла бы сочинить новое оправдание смысла бытия, – с ночи горела лампа. Посетовав на черту характера, обличающего его, как человека рассеянного, Тюбитейкин погасил свет. Затем, выдвинув средний ящик стола, выудил из его недр простой карандаш с утонченным, подобно хоботку комара, грифелем. Книга Кафки «Превращения» была отлистана на первую страницу и предложение, повествующее о том, что Грегор Замза проснулся в образе страшного насекомого, подверглось уверенному подчеркиванию.

      «Этот Грегор Замза, как и прочие участники романа, авторская выдумка, не более. Сомневаться не приходится. Однако, исходя из данной предпосылки, легко можно подвергнуть сомнению существование автора, придумавшего данного персонажа.» – Тюбитейкин оглянулся по сторонам, словно его раздумья содержали нечто противозаконное и были нечаянно озвучены вслух, а кто-то, снаряженный записывающим устройством стоял и, предвкушая солидность премиальных за отлично проделанную работу, злокозненно потирал руки. Никого не было. – «Не было…Я сам только что надумал присутствие в области моей квартиры человека, которого никогда не было. Как никогда не существовало и Грегора Замза. И если человек способен пробудить в фантазии фантом себе подобного существа, то почему я самолично не могу вообразить человека по имени Франц Кафка и наградить его неординарной жизнью, болезненные переживания которой, он будет сублимировать в своих произведениях? В таком случае, титанизм рефлексии Кафки – это на самом деле грузный камень, придавивший именно мою душу». Он улыбнулся, потому что обрушившаяся лавина безумия, начала понемногу таять под лучами стройно выверенной рациональности. В день, – обещающий расплавить весь земной шар, или как минимум участок, на котором присутствовал Тюбитейкин, ощущая себя букашечной тенью, – возникшая первослойная аллегория казалась неуместной и всё же ей было дано право существовать. «Именно!» – восклицательно подумал Тюбитейкин и встяхнул, начинающей редеть светловолосой непричёсанностью. – «Право на существование! А кто его определяет? Я! Соответственно, – продолжил он перебирать звенья, сплетенной собственноручно собственномысленно, логической цепи,– я и определил существование романа и того, кто его написал».

      Скользя помутневшим, от пылкости дыхания лета, взглядом по предметам, которые характеризовали стол не как письменный, а как книжный, ибо кроме горы томов из фэнтезийных, как правило, незавершенных циклов и изданий, косящих под брошюры, классической прозы, на его поверхности ничего не было, – Тюбитейкин вспомнил фразу, в его понимании как нельзя лучше подходящую для данной ситуации. «Реальность достигается неограниченным перечислением объектов» Однако, он не воспользовался воспоминанием, как руководством к действию, а просто оставил в качестве зарубки на теле разума, коих уже было достаточно, чтобы от кровопотери рассудка, Тюбитейкин смог прийти к всеобъясняющему утешительному выводу, что он не сошёл с ума. Что его инверсия происходящего миропонимания, на самом деле, является аксиомой и раны на его сознании, нанесены в ходе борьбы за её истинность! После такого диагностического утверждения, он снова взглянул в книгу и обнаружил, что её страницы девственно чисты.

      2.

      Аккуратно осторожничая, дабы не вспугнуть прозрение, Тюбитейкин извлек телефон из правого кармана пёстрых шорт, приманивающих своей расцветкой праздное безделье. Отыскав в списке имён, фамилий и не блещущих вариативностью прозвищ, нужного адресата, он прикоснулся к сенсору экрана и принялся слушать гудки вызова. В ожидании, Тюбитейкин напрягся всем организмом, подобно охотничьему псу, застывшему перед норой, в которой суматошно торопясь укрылась добыча.

      – Да? – Перебив хребет седьмого гудка напополам, раздался хриплый голос в трубке телефона.

      – Здравствуйте, Надежда Константиновна. Простите, если нарушил ваш покой, но внезапная заинтересованность одним вопросом, случившаяся только что со мной, не требует отлагательств и настаивает на незамедлительное обсуждение.

      – Тюбитейкин,– вздохнул голос бывшей преподавательницы русского языка и литературы и классной руководительницы, Гречкиной Надежды Константиновны, – что там у тебя?

      Надо отдать должное ветерану