Исаев-Штирлиц. Книга 1. Бриллианты для диктатуры пролетариата. Юлиан Семенов

ссаровВ. И. ЛенинУправляющий делами Совета Народных КомиссаровВ. Д. Бонч-БруевичСекретарьС. Бричкина

      Москва, апрель 21-го

1

      – А кто там, в углу? – спросил француз.

      Миша Ерошин, проводивший с журналистом из Парижа Бленером все дни, ответил, поморщившись:

      – Художник… Я забыл его фамилию. Он продался большевикам.

      – Талантлив?

      – Бездарь.

      – А рядом с ним кто?

      – Тоже художник. Работает на Луначарского, лижет сапоги комиссарам.

      – Здесь собираются только живописцы?

      – Почему? Вон Клюев. Рядом – Мариенгоф. Тоже сволочи. Трусливо молчат, а комиссары их подкармливают.

      Француз чуть улыбнулся:

      – У меня создается впечатление, что ругать друг друга – типично московская манера. Это было всегда или началось после переворота?

      Миша не успел ответить: к их столику подошел театральный критик Старицкий.

      – У вас свободно? – спросил он.

      – Пожалуйста, – ответил Бленер, – мы никого не ждем.

      Здесь, в маленьком полуподвале на Кропоткинской, недавно открылась столовая, где давали чай и кофе – по пропускам, выданным Цекубу, – ученым и творческой интеллигенции столицы. Поэтому толпились здесь люди, знавшие друг друга – если даже и не лично, то уж понаслышке во всяком случае.

      – Кто это? – бесцеремонно спросил Старицкий, разглядывая в упор француза. – Кого ты притащил, Миша?

      Ерошин, испытывавший традиционную почтительность к иностранцам, заерзал на стуле, но француз добро улыбнулся и протянул Старицкому свою визитную карточку.

      Критик сунул карточку в карман и спросил:

      – Коминтерновец?

      – Скорее антантовец.

      – Тогда бойтесь Мишу – он тайный агент ВЧК.

      – Какая ты скотина, – попробовал улыбнуться Миша, – вечно несешь вздор…

      – Какой же это вздор? Я от каждого буржуа шарахаюсь – даже своего, доморощенного, а уж к чужому подойти – спаси господь, сохрани и помилуй! Ничего, ничего, когда вся галиматья кончится, мы тебя, Миша, казним. Из соображений санитарии и гигиены.

      – Вы думаете, что «галиматья» все же кончится? – спросил Бленер.

      – Мир живет по законам логики и долго терпеть безумие не сможет. И дело тут не в личностях, а в некоей надмирной системе, управляющей нами по своим, непознанным законам.

      – Всякие изменения в этом мире определяются личностями, – заметил француз. – Упования на заданную надмирную схему – своего рода гражданское дезертирство.

      – Что ж, наган в руки брать прикажете?

      – Отнюдь нет… Просто я стараюсь вывести для себя ясную картину происходящего…

      – В России ясной картины не было и не будет: у нас – каждый сам по себе Клемансо. И потом – ясную картину только лазутчики хотят получить. Вы лазутчик?

      – Всякий журналист – в определенной мере лазутчик.

      – Значит, интересует ясность… – вздохнул Старицкий и продекламировал: – «Нет смерти почетнее, как смерть на благо родины, и она не может испугать честного и истинного гражданина». Александр Ульянов. Брат Ленина. Вот это и придет вскорости в несчастную и замученную Россию, которая поднялась – брат против брата.

      – Вы предпочитаете цитировать Ульянова… Жертвенность смертников не очень вам симпатична – в личном плане?

      – А по какому праву вы так со мной говорите?

      – Как? – не понял француз. – Я спрашиваю. Я не понимаю, почему может быть обиден вопрос, если у вас есть возможность ответить.

      Бленера стали раздражать собеседники. Они строили фантастические планы, таинственно на что-то намекали и сулили скорые перемены; при этом никто из них не говорил доброго слова ни о ком из тех, с кем минуту назад дружески здоровался, а порой и целовался. Поначалу Бленер был потрясен этими беседами и уже выстроил ясную концепцию своих будущих статей: «Россия на грани взрыва». Но, встретившись с Литвиновым, который, оставаясь послом в Эстонии, был одновременно утвержден заместителем наркома по иностранным делам, француз вынужден был эту свою концепцию развалить.

      – Вы спрашиваете о так называемой творческой оппозиции? – спросил Литвинов. – Есть оппозиция, смешно ей не быть. Чехов утверждал: «Кто больше говорит, чем пишет, тот исписывается, не написав ничего толком». С нами Горький, Блок, Серафимович, Брюсов, великолепная молодая поросль: Маяковский, Пастернак, Асеев, за нас Тимирязев, Шокальский, Обручев, Графтио, Губкин; с нами Коненков, Кончаловский, Петров-Водкин, Нестеров, Кандинский, Кустодиев… Им приходится порой трудновато – как и всюду, у нас есть свои идиоты в учреждениях, занимающихся культпросветом. Но ни в одной другой стране искусство не получает той громадной, заинтересованной аудитории, которая появилась в России после революции…

      Литвинов порылся у