Избранные Песни Народов Фуле. Кира Астанин

оску оставляя на небесном веществе.

      и всё в свету, и славе, что и торжестве!

      всё было так. всё, лишь мгновенье,

      радуга прозрачного, далёкого стекла.

      мир, золото, лазурь, я облакаю дуновенье.

      скажи, куда, куда, куда меня ты увлекла,

      ведь на яву, я плыл, и подо мной нева,

      но завтра вянет, и темнеет синева.

      Акрополь

      но я помню вспышки фоторужей,

      размытых арок, сетку полукружий,

      где по кирпичному надсаду,

      скорченно-скрюченных домов,

      – навстречу, [цветущему] горсаду,

      сбегали тени радостных юнцов.

      их общее, забытое, далёкое вчера

      стянуло мраморные раны стен.

      так наступает, безвременья пора,

      от завтра слышен уж рефрен!

      мельчает песен сонм печальный,

      что тихо пробегает день случайный,

      [и] гибнет [хор], как мир, тайком,

      и волны взглядов вдруг кругом.

      Волапюк

      слова весны обычно и звучат в капели.

      по запотевшему стеклу барабанили дожди,

      в скользящей дроби алконост, свирели,

      – морзе никому, что бьётся из груди.

      сонливые леса – оделись в блеск росы,

      а [время] – остаётся и доселе неподвижно.

      редкие радуги, как просвет речной косы,

      шумит листва, и голосов не слышно.

      память – лишь изъян, что всюду правит.

      все вы, зомби! ведь я знаю кто, откуда, как;

      из праха вылетают искры, пламя плавит

      бронзу лавра, саксаул обходит буерак.

      а шорох сквозняка, и васильковые глаза,

      что широко раскрыты, не таят в себе ответ,

      что пересуды, пена дней, [во всём] грозя,

      как прежде тут, а нас уже на свете нет.

      и вновь апрель осел на дни. идут снега,

      и вьюжит холод, – сотней дисковых барон

      прошибая до кости, а треуголкой косяка,

      – [ютятся улицы] в метельный звон.

      и вновь апрель осел на дни. уж не найти,

      как не пытай – оставленных в пурге шагов.

      зимы, бегущий смутный миг, дано вести

      сквозь [белый] натиск [бури и веков].

      и вновь апрель осел на дни. пусти слова,

      – по чёрным водам, восвояси, [даль удвоя].

      занесённый край, и ныне различим едва,

      [на расстоянье в дым] – бураны, хвоя.

      и вновь апрель осел на дни. кипящих пен

      темнеют волны, – [юркнул] ежевичный кит,

      облака взбивая, а каналы вскрытых вен

      смывают берега, под вязкий малахит.

      а стужа крепнет, ветер хлещет через силу.

      с похорон поедут люди. немота, конец пути,

      и справляют люди, неизвестную могилу,

      случай навещая, что уже, венец поры.

      но хорошо, что ты молчишь, и твой ответ,

      как некий идеал от сгустка формы пустоты,

      что в ленивом отдаленье праздных лет,

      нечаянный новояз, огни из тишины.

      затихли тучи, своды шумных разговоров,

      что убит, забыт и проклят. так один, другой,

      последний кадр, с покинутых просторов,

      где, вживался в речь, – всегда чужой.

      однако, я прошу, любовь моя, лишь чуда!

      – выдумай заново меня, освободя из тверди.

      как, порывом непогод, я выйду ниоткуда,

      к дате, так уже и не ступившей смерти.

      Сёстры

      как прежде, мы живём

      у финского залива. берега

      обводит тушь сирени,

      дымку роз, из облачных

      кущ, идущих тёплым ветром,

      золотит тесьмой весна.

      шуршали волны, пеною

      царапая гранит. где стёкла

      дребезжат наперебой,

      случайно пробегают дни;

      и серебром неоглядная луна

      чумным песком горит.

      я вспомню вечер, лёгкое

      дыханье на груди. простора

      дальних блеклых звёзд

      моя любовь была помехой,

      – в фоне белых общих звуков

      у обычно серого эфира.

      всуе ты, моя содержанка,

      и невольный адресат, тогда

      наш свет столь близок

      к моему письму, (пока оно

      спешит лететь, минуя время,

      – я уже успею умереть).

      то