Неспящие. Ольга Романова

езжил над горизонтом сознания тёплым, прощальным светом.

      Звёзды гасли одна за другой. Забытое солнце привычно всходило над проклятым миром; равнодушно и вяло смотрело оно на землю. Так смотрит надсмотрщик, успокоенный властью.

      Вековечный скрежет от Вечного Колеса[2] полнили его страхом. Бежать. Бежать без оглядки.

      «Куда?»

      Где то место, где можно укрыться, сбежать от себя самого?

      Он был осуждён.

      Дела судили его.

      В оковах раскаяния он падал в новую жизнь. Сколько боли и крика.

      Или это ветер бил о стекло пытаясь прорваться внутрь спальни?

      Новый Адам снова изгнан на сцену. Вечный актёр, не помнящий кто он, откуда. И этот хохот в ушах, холодный и злой: «В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло».[3]

      «Верните незнание! Не хочу! Не хочу! Не хочу-у-у…!»

      Воды Стикса несли его прочь от надежды. То, что знала душа стремительно гасло; как пламя оплывшей свечи трепыхалась в агонии память. Знание – зло.

      Кричала женщина; от боли, от радости.

      Время пришло, и тьма материнской утробы извергла его из себя со слезами; так провожают покойника.

      «О горе мне, грешному!»

      Последний вздох Бесконечности. Он – человек. Мокрый, в крови, дрожащий от страха, маленький человече, – потомок проклятой Евы.

      Сильные руки старухи крепко держали его; так вцепляется смерть.

      Образы прошлого обезумевшей лошадью пронеслись перед ним: жертва, палач. Где он споткнулся? Где отвернулся от Бога?

      «Как я устал».

      – У вас мальчик, миледи, – услышал он радостный возглас державшей его повитухи и следом другой: мягкий, усталый:

      – Сыночек…

      Как он мог возразить, спелёнатый телом младенца? Только плакать.

      И он закричал.

      [1] Айон – так же, как и Хронос бог времени в Древней Греции. В отличии от Хроноса Айон более тесно связан с вечностью и вечным временем.

      [2] Вечного Колеса. – Колесо Сансары.

      [3] В день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будете как боги, знающие добро и зло. (Бытие 3:5)

      Глава 1 День создания

      «Это сладкое слово – свобода!»

      «Вы ничем не будете владеть – и вы будете счастливы».

      Клаус Шваб

      Пробуждение было болезненным. Алекс вздрогнул и вывалился из сна с щемящим чувством потери – нечто ценное, без чего жизнь утрачивала смысл, было подло украдено у него.

      «Мне снилось… Чёрт, что же мне снилось?»

      Алекс любил разгадывать сны. Сны для него были такой же реальностью, как и фрагмент универсума, в котором он жил – даже больше. Мир невиданных мест и неведомых тайн. Жизнь без границ. Сон – как возможность быть кем-то другим, – не привязанным к месту создания жёлтым объектом.

      О, это сладкое чувство свободы!

      Во снах он был счастлив. Даже кошмары несли в себе толику пользы, ведь знание – сила.

      «Вроде я умер. Я помню процессию, гроб и крик женщины… Кто она? Может судьба? Судьба говорит мне о смерти? Да, ну, ерунда… Я здоров, мой мир пугающе скучен… Вот если только Удавка заговорит меня до смерти…» – он усмехнулся. – «К тому же, сегодня – мой день, и я просто обязан чувствовать себя счастливым… Мда… А вдруг это всё же Судьба? И это сраное чувство…»

      Он поморщился, представив реакцию Джун, расскажи он ей сон:

      «Мне приснился кошмар».

      «О, Алекс, это серьёзно. Обязательно покажись психиатру. Ты ведь знаешь, счастливый субъект… Ох, прости… Ты же пока…»

      «Знаю, знаю (согласный вздох), спасибо, схожу к психиатру».

      С детства он понял: быть как все – это благо, и не важно, как ты провёл этой ночью, главное – не выделяться. Не можешь бороться с кошмарами, стань частью видений, просыпайся во сне прежде, чем крик выдаст твою «ненормальность». Зверь, отгрызающий лапу ради спасения, должен терпеть.

      Алекс вздохнул, стряхивая остатки сна. Боль от утраты медленно растворялась в будничной яви – простой и надёжной как топор палача. Глаза привычно скосились к окну: светало. Значит, скоро вставать.

      – Свет.

      Не услышав ответа, Алекс нахмурился.

      «Наглеет зараза».

      – Я сказал, свет!

      – Прошу прощения, жёлтый объект Алекс, – женский голос под потолком был убийственно сух, – я задумалась. Какой желаете: потолочный, настенный, напольный?

      «Ужо я тебе».

      Мысленно улыбнувшись незнакомому слову «ужо» («где я мог его слышать?»), он постарался придать голосу жёсткости:

      – Ну сколько можно? Каждое утро один и тот же вопрос. Настенный, конечно, дура бестолковая.

      На жёлтой стене зажегся светильник: скрученный в знак бесконечности гибкий, белый неон. Когда-то