Яма. Елена Тодорова

который отец так ненавидел:

      – Пап, ты, давай, не перекручивай. Тебя там не было. А то, что донесли, черт знает сколько раз перевернуто с ног на голову.

      – А я вот думаю, мало вам вломили! – в сердцах прокричал Николай Иванович. – Ты пятнадцать лет каратэ занимался, чтобы по убогим подворотням ногами махать?

      – Нет. Не для этого. Мне нравилось в летнем тренировочном лагере. Без вас.

      – Коля, я прошу тебя… – предупреждающе вставила мать. – Держи себя в руках.

      Только, где там! Градский-старший эту просьбу даже не расслышал.

      – Ну-ну, герой! Чего ты стоишь без нас? И где машина, позволь полюбопытствовать?

      – В центре.

      – Коля…

      – Где именно – в центре? Или ты точно не помнишь? – с издевательской усмешкой.

      Прерывая этот односторонний скандал, Град тронул отца за плечо, чем всегда выказывал некую привязанность, но отнюдь не стыд и расскаяние, как того хотелось Николаю Ивановичу.

      – Возле Дюка[1], – бросил перед тем, как присесть на кровать.

      – Возле Дюка…

      Отключив звук, положил мобильник на тумбочку. Мать, тут как тут, склонилась, разглядывая рассечение на лбу.

      – Мне кажется, нужно все-таки зашить.

      – Мам, я устал и хочу спать.

      Вздохнула тягостно.

      – Ложись, конечно.

      Упав на спину, разлегся поперек кровати. Закрывая глаза, выровнял дыхание. Пока мать задергивала тяжелые серые портьеры, отец еще некоторое время бухтел.

      – Господи, доживу ли я, чтобы увидеть тебя человеком…

      Провалился в темноту.

      Сон был тяжелым. Он знал, что спит. Но в то же время слышал все, что происходило в реальности: монотонную работу климат-контроля, периодическую вибрацию телефона, далекий и приглушенный рокот газонокосилки. Управлял своими мыслями. Перебирал и отсеивал приходящие в забытье картинки.

      Он о ней, конечно же, забыл и думать. Поначалу тянуло взглянуть. Проверить, смотрит ли она в его сторону. Узнать, каким будет ее взгляд: холодным, злым или тем самым, который наиболее его баламутил, – смущенным.

      Перекрыл свои желания. Переключился.

      Потом, ясное дело, само отпустило. Не замечал ее уже по привычке. Иногда чувствовал, что где-то рядом, но глазами не искал.

      Временами рвался что-то о ней написать. Целые строфы помимо воли формировались в голове, некоторые слова на языке висели, пальцы зудели взяться за карандаш. Много чести для нее! Все в утиль, без сожаления.

      Записи Града никто никогда не читал. Он их исключительно для себя делал. Сам же никогда не перечитывал, что называется, выплеснул и забыл. Столько этих потрепанных тетрадок в столе сохранилось, хватило бы, чтобы при желании отследить всю его бессмысленную жизнь. Прежде никогда не стыдился подобного рвения, зато о злобной мурзилке вдруг стало неловко даже думать. Не то, что писать.

      Ни строчки. Ни слова. Баста.

      Он не какой-то там Курков, чтобы сочинять сопливые рифмы о своей ненаглядной плюшке.

      «Не твоей…»

      «Не