Я тебя поймаю. Виктория Волкова

малыш…

      – Да ладно! – улыбается она. И вместо доброй девичьей улыбки я вижу знаменитый Пахомовский оскал. Яблоко от яблони…

      – Тая, девочка моя, – бормочу, стараясь поцеловать. В шею, в ключицу… в губы.

      – Отвали, Гаранин, – шипит Таисья и, немного отстранившись, прицельно бьет. Коленкой по моим бубенцам!

      9

      – Ты сдурела? За что? – морщусь я, не давая себе возможности согнуться в три погибели. Терплю адскую боль, а сам готов придушить маленькую стерву.

      – Таисья! – ловлю девчонку за рукав пижамы. Превозмогая боль, рассматриваю облачка и единорогов, снующих по розовому трикотажу. – Что происходит?

      – Ненавижу тебя! – кричит она и, стукнув кулачком по груди, вырывается из моего захвата. – Убирайся прочь! Никогда не подходи ко мне!

      – Хорошо, – киваю, загораживая выход. – Давай разберемся, дорогая! За что ты меня ненавидишь? И что будет, если я к тебе подойду?

      Делаю шаг к несносной девице и, сграбастав ее в охапку, накрываю выкрикивающий ругательства ротик своими губами. Вторгаюсь языком внутрь и сам замираю от восторга.

      «Девочка моя! – хочется заорать мне. – Нет никого слаще тебя!»

      Но нельзя. Нельзя!

      Принцессе нужен принц, а не старый солдат.

      10

      – Ты там живой? – усмехается мне в ухо Пахомов, как только я перезваниваю ему. Десять пропущенных звонков за утро. Видать, доложили уже сотруднички…

      – Да нормально все, – бубню, лихорадочно соображая, что же последует дальше.

      – А то Гена уже хотел водолазов нанимать, – весело отзывается Пахомов. – Еле упросил его до утра подождать. Поднять со дна мы всегда успеем. Ну, ты, конечно, придурок, Сева. Народ до сих пор в ахере.

      – Я тоже, – замечаю сварливо, понимая, что не желаю обсуждать свой вчерашний заплыв. Самое время вломить Таисью. Пусть Пахомов сам с ней разбирается. Вернет в Париж или хотя бы вызовет бабку из города. Ну и пенделя дать охране не мешало бы.

      – Тебе не привыкать, – отзывается Виктор Николаевич, собираясь, видимо, сказать еще что-то едкое.

      – Подумаешь, какие-то четыреста метров проплыл. Рекорд, что ли?

      – Ты у меня ночевал?

      – Пришлось, – хмыкаю недовольно. – Думал, переоденусь в Сенькины шмотки и отвалю обратно в «Вегас», а пришлось всю ночь дозором ходить. Что происходит, Виктор Николаевич? Вы Таисью с поводка спустили?

      – Ты это… – закашлявшись, негодует Пахомов. Знаю-знаю, что эту дочь он любит больше жизни. Голову откусит за свою Таечку. Тех, других, от француженки, тоже любит. Но Таисью – до дрожи. Хотя старается не показать, Штирлиц хренов.

      – Давай, рассказывай, что там произошло? – ухает недовольно.

      – Да особо ничего не произошло, Николаич, – усмехаюсь я. – Приплыл я, значитца. Калитка на берегу открыта, охраны нет. Окна и двери тоже не заперты. Таечка всех отпустила. Заходи любая сволочь, называется. А по дому в вашем халате какой-то хмырь отирается. Двери я закрыл. Тайку отругал.