Большие надежды. Чарльз Диккенс

Я сказала: «Нет, мне дорог престиж семьи, и я этого не допущу». Я ему прямо заявила, что, если не будет платьев с плерезами, это набросит тень на всю семью. Я твердила об этом не переставая, с завтрака и до обеда. Я расстроила себе пищеварение. В конце концов он вспылил, как это свойственно его несдержанной натуре, и сказал: «Делай как знаешь», и даже прибавил одно очень некрасивое слово. Но мне до конца дней будет утешением, что я в ту же минуту вышла из дому под проливным дождем и купила все, что нужно.

      – А заплатил, вероятно, он? – спросила Эстелла.

      – Неважно, кто заплатил, дитя мое, – отвечала Камилла. – Купила все я. И еще не раз, просыпаясь по ночам, я буду вспоминать об этом с удовлетворением.

      Тут все замолчали, услышав далекий звон колокольчика и чей-то оклик, эхом отдавшийся в коридоре, по которому мы пришли, и Эстелла сказала: «Пойдем, мальчик!» Когда я обернулся, все они посмотрели на меня с величайшим презрением, и, выходя из комнаты, я услышал слова Сары Покет: «Ну, знаете ли, это уж слишком!» – и негодующее восклицание Камиллы: «Ведь надо же выдумать такое!»

      Мы быстро шли со свечой по темному коридору, но вдруг Эстелла остановилась и, круто повернувшись, так что лицо ее оказалось вплотную к моему, сказала задорно:

      – Ну что?

      – Ничего, мисс, – отвечал я, чуть не налетев на нее с разбегу.

      Она стояла и смотрела на меня, а я, естественно, смотрел на нее.

      – Так я красивая?

      – Да, по-моему, очень красивая.

      – И злая?

      – Не такая, как в тот раз.

      – Не такая?

      – Нет.

      Задавая последний вопрос, она вспыхнула, а услышав мой ответ, изо всей силы ударила меня по лицу.

      – Ну? – сказала она. – Что ты теперь обо мне думаешь, заморыш несчастный?

      – Не скажу.

      – Потому что хочешь нажаловаться там, наверху. Так?

      – Нет, не так.

      – Почему ты сегодня не плачешь, гаденыш?

      – Потому что я никогда больше не буду из-за вас плакать, – сказал я. И бессовестно солгал: уже тогда я горько плакал в душе, а сколько мне пришлось выстрадать из-за нее в позднейшие годы, о том знаю я один.

      После этой задержки мы пошли дальше и, поднимаясь по лестнице, чуть не столкнулись с каким-то джентльменом, который ощупью спускался нам навстречу.

      – Это кто же у нас тут? – спросил джентльмен, останавливаясь и глядя на меня.

      – Один мальчик, – сказала Эстелла.

      Передо мной стоял плотный мужчина, необычайно смуглый, с необычайно крупной головой и такими же руками. Он взял меня своей большой рукой за подбородок и повернул лицом к свету, падавшему от свечи. У него была лысая, не по годам, макушка, черные мохнатые брови упрямо топорщились. Глаза, очень глубоко посаженные, глядели недоверчиво и проницательно, словно видели меня насквозь. Из кармашка у него свисала массивная цепочка от часов, а лицо, там, где росли бы усы и борода, если бы он их не брил, было усеяно черными