Три женщины. Светлана Викторовна Баранова

а она всё записывала на листочках, и какое-то время это помогало. Но недолго. Надя смотрела и не понимала, о чём они. Полный дом непонятных бумажек. Она брала их в руки одну за другой, читала, откладывала, снова брала, и так могло продолжаться часами.

      Порой наступали минуты просветления, и тогда становилось по‑настоящему страшно. Тряслись руки, слёзы наворачивались на глаза. Хотелось, чтобы кто-то был рядом, помог, поддержал. Но никого не было. Тогда Надя звонила дочери или внучке. Не часто, она боялась им надоесть, а когда всё-таки набирала их номер, то почти всегда забывала, что хотела.

      – Мама, ты как? Что-то случилось? Я на работе, давай я тебе вечером перезвоню, хорошо?

      – Нет, всё в порядке. Голова только совсем дурная стала, забываю всё. Я спросить хотела.

      – Мам, давай вечером. Я обязательно позвоню. Мне некогда сейчас.

      Гудки…

      Иногда дочь забывала перезвонить: много дел, ответственная работа, домашние хлопоты. Не виделись уже несколько месяцев – далеко живёт, хотя, смотря как посмотреть – четыре часа на поезде. Но это деньги, а их вечно не хватает.

      Надя любила заниматься домом, отвлекалась. Особенно сейчас, когда мысли в голове жили какой-то своей, непонятной ей жизнью. Делала коллажи из фотографий, украшала фоторамки. Меняла местами многочисленные вазочки, статуэтки, старые детские поделки дочери и новые – внучки, рисунки мужа. Комод, пианино, все тумбочки были заставлены фотографиями с близкими ей людьми. Это выглядело своеобразного рода выставкой, экспозиция которой часто менялась, а люди на фотографиях – нет.

      Сегодня Надя достала совсем старые, пожелтевшие снимки родителей. Их осталось немного, не больше десятка. Отец на них выглядел очень статно, глаз не отвести: широкоплечий блондин с большими серыми глазами, прямым носом, широкими и симметричными бровями, а маленькие и тонкие, непропорциональные относительно других черт, губы придавали выражению лица некоторую загадочность – казалось, что ещё мгновение и улыбнётся. Мама рядом с ним смотрелась совсем невзрачно и как-то по‑деревенски. Простые, грубые черты маленького лица, близко посаженные глаза, жидкие и прямые тёмные волосы, широкие скулы. Родителей Надя помнила хорошо.

      Долго рассматривала, отобрала три фотографии, ходила с ними по квартире, примеривалась, куда поставить. Забыла, что хотела сделать. Удивилась, увидев их у себя в руках, вернулась в комнату, села в кресло и включила телевизор. Рассказывали что-то про животных – тигров. Уснула в кресле, фотографии выпали из её рук на пол. Когда проснулась, было уже темно. Зимой темнеет рано. Хотелось пить и есть. Время обедать. Наверное.

* * *

      Родилась Надюша на окраине Москвы, в бараке, через год после окончания войны. В роддоме предложили от девочки отказаться: слабая совсем, не жилец. Мама дочь забрала. Выкормила. Выменяла на рынке настенные часы с кукушкой на рюмку манки, а своё зимнее пальто – на целую бутылку кагора. Часы вообще вещь ненужная, а пальто… Так тогда август стоял, до зимы ещё далеко, придумают что-нибудь. Страшное время: голодное, холодное. Главная цель – выжить. Любви, ласки, нежности не было, не до них, особенно Надюша это почувствовала, когда у неё появились братья. С пяти лет она стала для них нянькой. Тогда все так жили. Или всё‑таки дело не во времени, а в людях?

      Надюше часто снились сны про её жизнь в бараке. Страшные, как и жизнь тогда.

      Он представлял собой одноэтажное деревянное здание на десять семей. Для каждой – по комнате и общая кухня. В комнате человек по пять, а то и больше жило. Все удобства, естественно, на улице. Зимой в туалет страшно ходить было – грязь, вонь, замёрзшие фекалии на дне глубокой ямы. Скользко, чуть-чуть оступишься и провалишься в бездну. Так ещё и соседские парни подсматривать бегали, смеялись, шутки пошлые отпускали, а однажды они Надюшу в этом туалете закрыли, только через час кто-то из соседей услышал крики и выпустил. У неё тогда истерика жуткая случилась, успокоилась только, когда отец пощёчин надавал.

      На общей кухне тоже особого порядка не наблюдалось. Соседи в основном татары и мордва. Чистоплотностью они не отличались и ходили вечно, злые, понурые, замученные бытом и работой. Мама Надюши ни с кем не дружила, с соседками не болтала, не сплетничала – быстро еду приготовит и в комнату к себе идёт. Не любили её в бараке, чудной считали. Ещё и завидовали, что муж красивый такой. Она его всю жизнь ревновала ужасно, но он на других не смотрел, не гулящий был. А вот выпить любил – вечерами после работы во дворе часто с мужиками «рыбу забивал» под водочку. Пьяным не буянил, маму Надюши почти не колотил, детей – только если, за дело.

      А однажды Толику, брату Надюшиному, влетело сильно. Ему тогда ещё и четырех лет не исполнилось. Соседка котлеты жарила, и запах быстро по всему бараку распространился. Мясо редко ели, в основном, картошку и макароны серые, вот Толик и не выдержал, стащил со сковородки одну и почти не жевавши проглотил. Когда всё выяснилось, папа на кухне при всех с него штаны снял и молча ремнём бил. Долго бил. Надюша плакала, пыталась заступиться за брата, так он её оттолкнул с такой силой, что она полкухни пролетела.

      Надюше тоже однажды от папы досталось, уже тогда в школу ходила. На катке упала,