Вдовий плат. Борис Акунин

заулыбался, пошел к ней, а девка еще раз оглянулась, нет ли кого.

      – На, боярин, покушай, как меня твоя матушка кармливает!

      Да как стукнет с размаха костяшкой пальца по лбу, прямо по родимому пятну – до треска, Захарка даже поморщился.

      Юрод – в рев. Слезы ручьем, голос жалобный:

      – Олё, олё!

      Горничная подобрала подол, хотела бежать прочь, но не успела. Распахнулась средняя дверь – та, что, видимо, вела на господскую половину, и выскочила молодая женка. Что не девица – ясно по головному платку, а так совсем юница. Лицом нехороша: широкоскулая, веснушчатая, большой рот поджат, из-под платка торчит рыжая прядь (в Новгороде рыжих считали порчеными). Платье простого сукна, скучное, без украшений, но по повадке ясно – женка не из прислуги.

      – Что? Что? – крикнула она не плачущему, а горничной. – Упал? Зашибся?

      – Не знаю я, Оленушка Акинфиевна, сама на крик вбежала, – заврала та. – Ох бедненький, ох болезненький!

      Молодая баба (по отчеству величают – дочка, что ли, хозяйская?) движением руки отпустила служанку, обняла юродивого, прижала его голову к плечу, стала гладить.

      – Ну, Юринька, ну… Ни на сколько одного оставить нельзя…

      Тот сразу успокоился, а непонятная женка оказалась зорче горничной – заметила сидящего в углу человека.

      – Ты кто?

      Захарка поднялся.

      – Я к госпоже Настасье… Весть привез, важную.

      Прикидывал: этой, что ли, обо всем рассказать? Взгляд у ней острый, говорит начальственно – как те, кто ничьей власти над собой не признает. В Москве один только великий князь этак себя держит.

      – Из Москвы я. Состоял при государевом дворе. Узнал такое, что…

      – Ей скажешь, – перебила рыжая. – Она любит первая знать.

      Обхватила юрода рукой, повела прочь, а он уже улыбался, лепетал свое: «Олё, Олё». Похоже, это он зовет бабу по имени, только до конца «Олёна» не выговаривает.

      Ишь, как у вас тут, Григориевых, интересно, подумал Захарка, снова садясь.

      Но миг или два спустя пришлось опять вскакивать – вошел давешний дядя, с поклоном придержал дверь, пропуская медленно ступающую женищу – иначе и не назовешь: высокая, дородная, подбородок кверху, брови бобриные, нос корабельный, взгляд гордый. Одета во все черное, вдовье.

      Это непременно должна была быть сама Настасья Юрьевна Григориева-Каменная, и Захарка перед столь великой особой склонился, как гнулся перед государем – лбом в пол, благо поясница у кремлевских слуг гибкая.

      – Ты что ль от Олферия Выгодцева? Из самой Москвы примчал? – спросил негромкий, низкий, почти что и не бабий голос.

      Тогда Захарка выпрямился, рассмотрел великую новгородскую женку лучше.

      Пожалуй, вдовьего в ее наряде был один плат, спущенный до широких бровей, а прочее платье казалось черным только на первый взгляд. Распашистая мятель – очень темного вишневого тонкого бархата, наручни исчерна-синие, с не сразу заметной