Врата войны. Роман Буревой

вопил Савин. – Воняет. Выброшу на фиг из вездехода. Ее! И тебя!

      – Заткись, Савин! – приказал Борис. Но как-то вяло. Как будто говорить ему вовсе не хотелось.

      – Сейчас, ребята, – суетился Димаш. – Я облил ее раствором. Теперь не пахнет. одеваю уже, – оправдывался он. И вдруг окрысился. – Это кто-то из вас обосрался!

      – Сам в говне весь! – крикнул Савин. Но в голосе его было больше страха и бессилия, чем гнева.

      Димаш рывком поднял Валюшу, усадил в кресло. Пристегнул.

      Она что-то пробормотала. Кажется:

      – Есть…

      – Не давайте ей жрать! – вновь подал голос Савин. – Она уже блевала. Нет, не могу! Что за вонь?

      – Точно-точно, воняет, – поддакнул Борис. – Не от вас ли, Виктор Павлович?

      Виктор зачем-то пощупал штаны, потом полез в карман, вытащил банку с недоеденными консервами.

      – Фу, мерзость! – отшатнулся Рузгин.

      Консервы в банке сгнили, поросли голубоватым пушком плесени. Воняло от них отвратно.

      – Я их ел полчаса назад, – сказал Виктор. – В мортале время бесится.

      И тут вездеход взбрыкнул. Подбросил зад, как норовистая лошадь, встал вертикально. Почти. Впереди что-то трещало, грохотало, как будто огромный зверь вцепился зубами в кабину и крушил, мял аморфную сталь. Потом все стихло. Димаш, не успевший пристегнуться, скатился к кабине. Теперь он барахтался, пытаясь встать. Под ним неподвижно лежал крепенький паренек лет восемнадцати. Карл, кажется. Да, Карл Вильковский. Голова его была неестественно вывернута.

      Потом вновь что-то затрещало, кузов стал медленно оседать, вновь принимая горизонтальное положение.

      – Что это? – спросил дрожащими губами Борис.

      – Не знаю. – Виктор отстегнул ремень, выбрался из кресла и нагнулся над лежащим возле стенки кабины пацаном.

      Попробовал нащупать пульс на шее. Ничего. Тот был мертв.

      Первым наружу выбрался Рузгин. За ним – Виктор. Кабины у вездехода больше не было. Ее сплющило огромным деревом, рухнувшим на машину.

      Когда Рузгин подошел ближе, макушка лесного великана с треском обломилось, из ствола черным пеплом полетела труха.

      Борис отскочил:

      – Что за черт!

      – Где-то рядом мортальная ловушка, – сказал Виктор. Голос звучал ровно, почти равнодушно. Виктор уже не испытывал страха. Вообще ничего не испытывал: ни отвращения, ни злости. Ничего.

      Эмоции сделались такими же вялыми, как и движения. Он где-то читал, что в блокаду Ленинграда люди могли стоять в очереди за хлебом и равнодушно наблюдать, как рушится дом, в который попала бомба. Никто не кидался бежать, никто даже не делал шага, чтобы выйти из очереди. Голод подчинял и притуплял все чувства. Не было ни сил, ни желаний. Пустота. И одна мысль – о хлебе.

      Виктор тряхнул головой. Стиснул зубы.

      «Я не поддамся тебе, лес…»

      Подошел к кабине. Ухватился за погнутый каркас. Перед глазами все плыло.

      Мертвый водитель. Арутян, сидевший рядом, тоже мертв. Дерево рухнуло с той стороны, где сидел водитель, парня