Последнее письмо из Греции. Эмма Коуэлл

агическую смерть мамы. Ей было всего пятьдесят девять. Только вчера мне позвонил скорбящий знакомый, чтобы посоветоваться, достаточно ли ярок темно-синий, и услышать мое мнение о выборе шарфа.

      Невероятная, ты навсегда останешься в наших сердцах.

      А сколько одежды, сумочек и туфелек, уютно устроившихся в наших шкафах, крепко связаны с минутами жизни, проведенными вместе, вплетены в ткань, как инструкции по уходу, вшитые в шов. Ее гардероб всегда будет сокровищницей сентиментальных воспоминаний.

      Луч весеннего солнца пронзает витраж, оставив яркий поцелуй на розовых лилиях, украшающих вершину маминого деревянного гроба. Я произношу прощальную речь, рассказывая сотням людей то, что они уже знали и не были готовы услышать.

      – Мама была похожа на радугу. Известна в мире искусства яркими красками: и на холсте, и за его пределами. Разными оттенками помады, сочными тонами одежды, эффектными серьгами с драгоценными камнями. Она была радугой с идеально подобранными красками.

      Я ловлю взгляды самых дорогих друзей, и они вдохновляют меня продолжать. Тифф, моя коллега, сочувственно поднимает брови; Сара, Аби и Бриттани ободряюще подмигивают и кивают.

      Я смотрю на Ташу и задерживаю на ней взгляд до конца речи – она поощряет меня улыбкой. Каждая фраза приближает нас к расставанию.

      Я возвращаюсь на место и, чувствуя тепло Ташиной руки, опускаюсь на скамью между лучшей подругой и ее мужем, Ангусом. Без их поддержки я бы не прошла этот путь: они подавали платочки, успокаивали, сжимая мои руки, пока сами всхлипывали.

      Стоя, поем псалом, слова которого, четко отпечатанные на листочке, плывут и сливаются воедино, когда я безучастно смотрю на страницу.

      Звучат прощальные речи. Дань усопшей воздают лучшие из лучших мира искусства: представитель аукционного дома «Сотбис», уважаемый искусствовед, – но их слова мечутся в пространстве не в силах пробить сплетенный вокруг меня щит неверия и шока. Я вполуха прислушиваюсь, замечая, как кто-то сдавленно хихикает, а кто-то сдержанно (или не очень) сморкается.

      Перед глазами вспыхивают воспоминания, и от трогательного текста песни, которую я выбрала для финала панихиды, по моему лицу неудержимо текут слезы. Это неправда, этого не может быть.

* * *

      Я выхожу из крематория Челси, не зная, что делать дальше. При тусклом свете глаза болят от слез. Нужно ли ждать, пока все подойдут к скорбящей дочери, чтобы принести соболезнования, поделиться воспоминаниями или рассказать байку? Может, сразу ехать домой, пригласив остальных?

      – Иди сюда.

      Меня обнимают теплые, знакомые с детства руки, и я смотрю в остекленевшие большие голубые глаза Таши. «Моя сестренка от другого мужичонки» – мы всегда так шутим. Мы дружим с малых лет, с дошкольного возраста, и, сколько я себя помню, она всю жизнь меня поддерживает.

      Таша берет мои руки в свои.

      – Она…

      Подруга замолкает, и у нее дрожит подбородок.

      – Она бы так тобой гордилась. Я горжусь тобой, Соф. Это была самая красивая надгробная речь. Мама Линс была бы в восторге.

      Она обнимает меня за плечи, и я с трудом сдерживаю волну слез, которая угрожает утопить меня, пока мы идем по гравийной дорожке к машине. Сегодня мне кажется, что я сунула голову под воду и замерла, пока остальной мир вращается вокруг меня. Меня кормят с ложечки по утрам, как человека, который забыл, как что делается. Меня целуют и обнимают самые близкие подружки, приглашают на обеды и ужины, советуют психотерапевта и сами горюют не меньше меня. Маму любили многие. Но внезапно я вздрагиваю и замираю. Он там, преграждает мне путь. В этих туфлях я не могу ни убежать, ни уклониться от встречи.

      Роберт, мой бывший жених. Вот уж кого не ожидала встретить сегодня. Ему здесь не место. Словно кладбищенский призрак, он приближается ко мне.

      Чувствуя, как я напряглась, Таша обнимает меня крепче.

      – Привет… мм… Соф, – запинается Роберт, наклоняясь, чтобы поцеловать в щеку. – Мне очень жаль… ты знаешь, как я любил Линдси… и как она тебя любила.

      Он коротко кивает Таше, а я вижу у него в руках листочек с распорядком службы – мамин портрет с сияющим лицом и под ним изящным курсивом: «Линдси Анна Кинлок».

      Аромат знакомого парфюма наводит на меня страх. Отпечаток губ на щеке жжет словно клеймо.

      – Спасибо, – шепчу я с подобающей случаю печалью.

      Таша тянет меня к машине, бросая на Роберта неприязненный взгляд: «Только посмей…»

      Но он хватает меня за руку, и я машинально вздрагиваю.

      – Соф, нам нужно поговорить. Это важно.

      Я смотрю ему в глаза: молодая листва позади него обрамляет его лицо, словно извивающиеся змеи, песочные волосы выделяются на фоне водянистого весеннего неба. Я не отвечаю – а зачем? Когда он кого слушал?

      – Сейчас не время и не место. И не вздумай заявиться в дом, Роберт, – вмешивается Таша, зная, что я, скорее всего, поддамся и соглашусь.

      Мне больше нечего сказать ему, все уже давно переворошили. Несколько