Виктория. Анатолий Алексин

шу собаку зовут?».

      Виктория начинала рычать. Избавляя меня от необходимости делать это самой.

      Я лишь предупреждала:

      – Еще слово – и она разорвет вас на части!

      Приставалы не так сильно терзались своими желаниями, чтобы пойти на буквальное растерзание… Виктория являла собой телохранительницу еще и потому, что именно на тело мужские взгляды и посягали. Я же всегда хотела, чтобы фигуру видели во мне, а не только в моей фигуре. Пустопорожними заигрываниями я была сыта – и на улице, и в своей личной судьбе.

      Одна из двух моих комнат принадлежала Виктории. Там расположилось ее королевское ложе. А мой одинокий диван находился в соседней комнате.

      Ложе Виктории выглядело раздольным, так как она была значительной не по одному лишь происхождению своему, но также и по своим размерам.

      Мама моя обитала на той же лестничной площадке, но в другой, однокомнатной квартире: чтобы не мешать мне «строить личную жизнь». На должность архитектора моей жизни она не претендовала. Но время от времени информировала:

      – В нашем доме удивительно прочные стены: я совершенно не слышу, что у тебя происходит.

      Слышать-то было нечего! Так что зря она меня успокаивала. Из романсов, которые мама знала, в моем присутствии она чаще всего напевала «А годы проходят, все лучшие годы…». Из народных премудростей же мама выбрала поговорку: «Не родись красивой, а родись счастливой».

      – Какой родилась, такой и родилась! – как-то ответила я. – Ты ведь рожала…

      – Тебе даровано и то и другое. Но одним из даров ты почему-то пренебрегаешь!

      Виктория же и дома ревниво следила за моей невинностью. Маму это решительно не устраивало. Расставшись с отцом и рано отказавшись от своей женской доли, она целиком сосредоточилась на моей.

      Поравнявшись с нами, он погладил Викторию как-то так, что она улыбнулась. Она умела улыбаться, хмуриться и даже кокетничать.

      – Я могу помочь вашей собаке, – сказал он. – У нее чуть-чуть повреждена задняя левая нога. – Он назвал лапу ногой. – Думаю, врожденный дефект.

      – Как вы заметили?

      Фраза его была необычной – и я необычно отреагировала.

      – Замечать подобное – это моя обязанность.

      – Обязанность?

      – Поскольку я ветеринар.

      Он так притронулся к бывшей лапе, ставшей ногой, будто с Викторией поздоровался. А она, вместо того чтобы оборонять меня и себя, стала кокетничать: ушами, хвостом. Столько лет отвергала уличные знакомства – и вдруг… Тогда и я активней вступила в общение:

      – Нам не рекомендовали оперировать ее лапу. То есть, простите, ногу. Это ей не мешает.

      – Смотря в чем! Получить Золотую медаль помешает.

      – Зачем ей медаль?

      – Каждый должен получить то, что ему положено. Дарованиями и природой…

      – Ей, значит, положено?

      Он погладил Викторию по голове, задержавшись в том месте, на которое напрашивалась корона. Слегка почесал ее за породистым ухом. Странно, но я в тот миг позавидовала собаке. Что за магия была в его ласке, если она передалась мне на расстоянии?

      Потом он заглянул ей в лицо, которое я уже и мысленно-то не посмела бы обозвать «мордой».

      – Мне, ветеринару, не встречались еще, кажется, столь аристократические достоинства.

      Я обратила к нему свой взор: мне показалось, что слова о тех, еще не встреченных им, достоинствах относились и ко мне тоже.

      – Собака никогда не посмеет хоть в чем-нибудь – по своей воле! – превзойти хозяйку. – Он не сказал «хозяина». – Она лишь стремится быть на нее похожей.

      Стало быть, аристократические качества он узрел и во мне? Если она была на меня похожа… Первая догадка моя как бы исподволь подтверждалась.

      – Оттого, что хозяйку она превзойти не в силах, собака испытывает безграничную гордость. Какую человек не проявит! Ибо ей незнакома зависть.

      Слово «собака» он употреблял в единственном числе и как бы с буквы заглавной: оно стало для него символом.

      – Собака, давно уж известно, олицетворяет собою верность. На предательство она, в отличие от людей, не способна.