Терра. Дария Беляева

у костра на мягком, чуточку влажном песке, разговаривали, пили дешевое вино с клубничным ароматизатором. Мимо прогуливались люди, но мало, досюда редко кто доходил, далековато было от центра.

      Потом я почуял, как запахло небесной птицей и озоном, озоном даже сильнее. Мэрвин поднял палец вверх и объявил:

      – Сейчас будет битва драматических историй.

      – О, точняк!

      – Крутота!

      Я Андрею и Марине немножко про себя рассказать успел, и они загадочно переглядывались.

      – Новая русская драма.

      – Вот это чернуха!

      – Скоро познакомишься с новой белорусской драмой.

      – Старой белорусской драмой.

      Короче, был он долговязый, тощий, как я, с деревенским, смешным носом и светлыми, как вода, глазами. Вид у него был так себе, ну поехавший, конечно, безнадега какая-то характерная. На нем были треники и белая майка с выхваченными плечами, от холода он был бледный и весь дрожал, губы чуточку посинели. В руках он нес куртку, в которую, как оказалось потом, завернул сосиски, сливочный сыр, бутылку кетчупа и пакет с бейглами.

      – Это Алесь, – сказал Андрейка.

      – Алесь? – переспросил я. – Типа кличка? Или это как Олеся?

      – Это в честь Адамовича, – ответил Алесь. – Его моя мама обожала.

      Акцент акцентом, но слова он тянул вообще как-то не по-земному.

      – Ну, – сказал он. – Я накрал всего. Будем есть.

      Алесь ни словом, ни взглядом мне не показал, что понял: мы с ним все одно – дети духа, или как там мисс Гловер говорила. Ему это было все равно, у него был мечтательный, уходящий вид.

      Мы стали жарить на костре сосиски, проткнув их ветками, которые Мэрвин натаскал. Пахло вкусно, и сосиски эти пузырились, взрывались даже, брызгали соком. Мы почему-то (и уже не вспомнить, почему) сильно над этим смеялись.

      Сейчас уже думаешь, во ржака-то, сосиски пищат, как животные, но дети ж тупые.

      Пока мы так угорали, Алесь рассказывал вообще не смешную историю.

      Был он, значит, из Хойников, которые почти что зараженная территория, а Алесь говорил, что вообще-то и зараженная на самом-то деле, что условно это все про тридцатикилометровую зону, нет такого, что за ней потом – раз, и никакой радиации сразу.

      – Радиация, – говорил Алесь, – не ребенок, который играет в игру и не заступает за границу. Она в игры вообще не играет.

      Спорить с ним было сложно, да и не нужно, все он правильно говорил, только был чудной.

      Ну и, короче, отца у него не было, умер еще до рожденья Алеся, а мать болела от Чернобыля, но такая была пробивная тетенька, так сына одного не хотела оставлять, что ходила по всем инстанциям, всего добивалась, доказывала, что пострадала от Чернобыля, да и отправилась в итоге на лечение в США.

      Тут и умерла.

      А Алесь домой не хотел, возвращаться ему было не к кому, вот он и сбежал. Он верил, что его мать этого хотела. Что она приехала сюда умирать, чтобы он не остался в Хойниках и один. Но один-то он в итоге остался, конечно.

      – Я, – сказал Алесь, – из места, где все потихоньку умирают, раз-раз-раз, и нет