Дневник лишнего человека. Иван Тургенев

терпеть не могу… Я и от счастья бы не прочь, я даже старался подойти к нему и справа и слева… И потому не удивительно, что и я могу скучать, как всякий другой смертный. Я находился в городе О… по служебным делам…

      Терентьевна решительно поклялась уморить меня. Вот образчик нашего разговора:

      Терентьевна. О-ох, батюшка! что вы это все пишете? вам нездорово писать-то.

      Я. Да скучно, Терентьевна!

      Она. А вы напейтесь чайку да лягте. Бог даст, вспотеете, соснете маненько.

      Я. Да я не хочу спать.

      Она. Ах, батюшка! что вы это? Господь с вами! Лягте-ка, лягте: оно лучше.

      Я. Я и без того умру, Терентьевна!

      Она. Сохрани господь и помилуй… Что ж, прикажете чайку?

      Я. Я недели не проживу, Терентьевна!

      Она. И-и, батюшка! что вы это?.. Так я пойду самоварчик поставлю.

      О дряхлое, желтое, беззубое существо! Неужели и для тебя я не человек!

      24 марта. Трескучий мороз

      В самый день моего прибытия в город О… вышеупомянутые служебные дела заставили меня сходить к некоему Ожогину, Кирилле Матвеевичу, одному из главных чиновников уезда; но познакомился я с ним, или, как говорится, сблизился, спустя две недели. Дом его находился на главной улице и отличался от всех других величиной, крашеной крышей и двумя львами на воротах, из той породы львов, необыкновенно похожих на неудавшихся собак, родина которым Москва. По одним уже этим львам можно было заключить, что Ожогин человек с достатком. И действительно: у него было душ четыреста крестьян; он принимал у себя все лучшее общество города О… и слыл хлебосолом. К нему ездил и городничий на широких рыжих дрожках парой, необыкновенно крупный, словно из залежалого материала скроенный человек; ездили прочие чиновники: стряпчий, желтенькое и злобненькое существо; остряк землемер – немецкого происхождения, с татарским лицом; офицер путей сообщения – нежная душа, певец, но сплетник; бывший уездный предводитель – господин с крашеными волосами, взбитой манишкой, панталонами в обтяжку и тем благороднейшим выражением лица, которое так свойственно людям, побывавшим под судом; ездили также два помещика, друзья неразлучные, оба уже немолодые и даже потертые, из которых младший постоянно уничтожал старшего и зажимал ему рот одним и тем же упреком: «Да полноте, Сергей Сергеич; куда вам? Ведь вы слово: пробка – пишете с буки. Да, господа, – продолжал он со всем жаром убеждения, обращаясь к присутствующим, – Сергей Сергеич пишет не пробка, а бробка». И все присутствующие смеялись, хотя, вероятно, ни один из них не отличался особенным искусством в правописании; а несчастный Сергей Сергеич умолкал и с замирающей улыбкой преклонял голову. Но я забываю, что мое время рассчитано, и вдаюсь в слишком подробные описания. Итак, без дальних околичностей: Ожогин был женат, у него была дочь, Елизавета Кирилловна, и я в эту дочь влюбился.

      Сам Ожогин был человек дюжинный, не дурной и не хороший; жена его сбивалась на застарелого