Уиронда. Другая темнота. Луиджи Музолино

деревьями, морщины – дорогами, а кровь – водой в реках.

      Изуродованная плоть. Ошметки эпидермиса, порезанные мышцы, вырванные суставы. Огромные раны-двери, царапины – окна, синеватые кровоподтеки – как мозаика заброшенных античных храмов.

      Такой была его Уиронда.

      Два гигантских тела, обнимающихся в последнем кровавом объятии; мрачный анатомический город на столе вскрытия – неверие, боль и, наконец, окончательное осознание того, что он натворил.

      Тела женщины и ребенка.

      Эрмес закричал. Но не криком ужаса или раскаяния. Это был крик изумления, когда сомнений больше не осталось, когда он все понял и все вспомнил. Эрмес увидел поднятую к небу руку высотой с небоскреб, накрашенные желтым лаком ногти размером с кита. Розовые холмы груди. Темный портик пупка.

      Вдали что-то горело. Сначала Эрмес подумал, что это причудливое пшеничное поле красного цвета. Теплый, воняющий гнилью ветерок качал стебли.

      Волосы фантастически рыжего цвета – как пылающий закат.

      Рот ребенка, приоткрытый в тщетной попытке не задохнуться от удушения.

      Симоне.

      Эрмес долго бродил по Уиронде. Смотрел на гигантскую рану в том месте, где была оторвана голова в порыве бессмысленного насилия и жажды мести.

      Даниэла. О, Даниэла, мне жаль.

      Два голубых глаза-окна размером с Нотр-Дам.

      Эрмес заглянул в каждый уголок, прошел под арками зубов и по ресницам, по туннелям слизистых оболочек, забрался в пещеры с ушной серой. Повсюду виднелись алые лужи, под ногами хлюпало.

      Он понюхал раны и порезы, смертельные следы от ударов ножа, которые не должна наносить рука ни отца, ни мужа, провел дрожащими пальцами по перерезанным венам, плача, оглядел предгорье вагины, увенчанной заброшенным теперь алтарем клитора.

      Услышал хрип нервных окончаний, которые невозможно вернуть к жизни.

      Когда Эрмес слишком устал, чтобы идти дальше, он лег в тени отрубленной головы Даниэлы, на матрас залитых мозговым веществом волос, и стал смотреть в темное небо, освещенное кровью Уиронды.

      Закурил последнюю сигарету. От нее пахло дымом и плотью.

      Остекленевшие глаза Симоне – огромные, какие бывают только у детей, – с упреком смотрели на него с северной окраины города-миража, открывшего ему правду.

      Боже мой, что ты сделал? Боже мой Боже мой Боже мой…

      Спину прострелило ужасной болью.

      Точно такой же, которая пронзила его тело, когда он рухнул на камни, спрыгнув с виадука.

      Ветер смерти больше не дул.

      Кровавое свечение Уиронды потухло, как угли брошенного костра.

      Незадолго до того, как Эрмес Ленци погрузился в сон без сновидений, он все еще сжимал в руках последнюю сигарету.

      Потом его глаза закрылись, застывшая Уиронда заключила тело в своих объятиях, как властная и жестокая мать, но Эрмес чувствовал – город будет ждать, когда он проснется, чтобы снова заставить его пройти все круги ада и раскаяния.

      Блестящий, беспощадный, мертвый.

      И так будет всегда.

      Муравьи

      Он