Фантом Я. Ольга Устинова

, мечтающим об извержении.

      Бог подарил сироте родственников. В семье бесплодных я получил жизнь.

      Война, морившая меня голодом, спасла меня, приведя в наш город скрывающихся от нее беженцев.

      Я требовал любви в ее легендарно-рыцарском варианте.

      Я был мучителем преданных и был предан воображаемому.

      Моим движущим стремлением было избавление от самого себя. Мое самоуничтожение вело меня по жизни.

      Я любил своих приемных стариков. Наше взаимное раздражение друг другом связывало нас теснее, чем четыре стены нашего тесного сосуществования.

      – Можно вообразить, что ребенка не было, – выкрикнул отец. Я получил оплеуху. Взрыв вулкана произошел.

      – Он же больной человек, – сказала мать.

      Я понял, что вместе с ними заболеваю сам.

      В семье меня питали книжками, радио, телевизором.

      Я заглатывал пищу голодным зверем, не насыщаясь. Я любил голодное существование. Я обожал учиться и ненавидел школу.

      Хаотическое чтение вырабатывало логику моих зигзагов по жизни.

      Злые силы цеплялись за меня как могли, и я старался найти для них нужный канал. Они создавали из меня что-то.

      Я был красивым для всех, кроме самого себя. Влюбленный в себя, я себе не нравился.

      Моя первая запредельная любовь неумолимо опустила меня на землю.

      Я был храбрым рыцарем в латах, стесняющимся посмотреть ей вслед.

      Она была признанной красой в школьном обиталище недавно вылупившихся ценителей.

      О моей тайне оповещал мой напряженный лик, когда я проходил мимо нее, не замечая. Страсть, полыхавшая во мне, семнадцатилетнем, выражала себя недоброжелательством. Я глаголил о ней, моей красе, пренебрежительно.

      В девятом классе ее увезли родители в Германию. Весь девятый ее не было. Говорили, что командировка жестокосердного отца продлится год.

      Никогда не было у нее безвестного рыцаря вернее ненужного меня.

      В многолюдной школе я год мучился одиночеством. Я был рыцарем, изничтожавшим себя счастьем ожидания.

      Год жизни посвятил я надежде проигнорировать ее появление.

      Я дежурил при ее забывающемся лике с упрямством маньяка.

      Изобретение собственного механизма существования (через боль) давало мне свободу одиночества.

      Я любил любить ее и страдать из-за нее. Страдание от ее отсутствия заполняло мою жизнь. Отобрать его у меня никто не имел права.

      Я черпал из колодца отчаяния живую воду.

      Она вернулась, любовь моя, чтобы я мог игнорировать ее весь десятый.

      Затмение кончилось. Жизнь засветилась больным солнцем смысла. На моем необитаемом острове вновь появилась королева в школьной форме. Моя фантазия украшала ее достоинствами и пышными одеяниями.

      Мне в голову не приходило, что я о ней ничего не знаю.

      Пьедестал мученичества под ее ногами я складывал из драгоценных камней своих эмоций.

      Я дорожил ими. Никто не мог прикоснуться к святыне в храме моего воображения.

      В великолепии своего отчаяния я чувствовал себя изысканно возвышенно.

      Я любил королеву. Как гусино-подобно проплывала она мимо меня, неопознанного раба, даря мне мое наслаждение страданием.

      Я жил восторгом и болью днями и ночами.

      Я хотел жить только этой болью. Боль заполняла пустоту во мне. Я был переполнен пустотой.

      Особый соблазняющий вкус мученичества почуял я в те дни.

      И вот пришел роковой момент – она на меня взглянула.

      Случайность сменилась вниманием.

      Надо быть подготовленным, чтобы выдержать с достоинством счастье первого взгляда прекрасной дамы. Надо иметь нервы.

      Можно бежать взглядом? Я ретировался, удрал в панике. Панику я заэкранировал холодностью.

      Момент ушел, чтобы остаться со мной на долгие лета.

      Я отсутствовал на уроках, присутствуя там, чтобы мысленно сочинять к ней письма.

      В ненаписанных письмах я открывал ей тайну моего существования: боль от жизни родилась со мной и теперь со мной росла и мужала. Когда боль стала больше меня, я написал ей стихи.

      Произведя над моими эмоциями эту хирургическую операцию, я почуял облегчение.

      Накал страстей во мне снизил температуру до хронического жара. Во мне организовалось пространство для новой боли, и я ринулся на поиски ее с новым вдохновением.

      Испытав на своем первом стихе счастье и облегчение творения, я постиг чудо созидания. Я ощутил себя на пороге тайны.

      Я причастился. Моя Венера родилась из пены боли.

      Я уловил, что в страдании есть кайф. Я изучал его. Детально и тщательно я вытачивал собственную погибель.

      Какая болезненная окрыленность пришла после второй встречи глазами.

      Шок окрыляет. Шок открывает