Постановочный свет. Алексей Леонидович Николаев

рен – Архитектура развалин.

      Под грубой рогожей.

      Анафема анатомии Геена гниения.

      В ярости отпадения

      Чуть прикрытая кожей

      В сем храме,

      В гранёной коросте его колонн,

      В яме Богоподобия

      Многажды голая,

      Иов – душа

      В землю ножа, в сало и прочие сальности

      Вогнана фитилём, Ярым горит огнем

      Идиотизм идеальности.

      Морозный ветер сеет свет,

      Осенней пустоты тропа, Навстречу смерти раскрывает руки Упавшего каштана скорлупа.

      На грубом золоте песка – Химера дня.

      Гривою без коня,

      Слепые волны ищут вход

      В глухую воду берегов,

      Всей слепотой шурша о плиты

      И перья чёрных рыб,

      И кости холодом облиты,

      Обмазывая тенью валуны, День обрастает ветром.

      Глаза бродячих псов до крайности изнурены.

      Пустынножительства сосны почерк коряв.

      Шаркающие по лицу подошвы Цементных туч грубы. Пальцами сердца не процарапать, Повапленные гробы.

      Распылённая аэрозоль яви разъедает зрачок, На рыбу могилы не подобрать крючок.

      Свет убывает, боль растет

      Трещиною на стекле

      Корчится небо заката, приваренное к земле.

      Ночь сердцевина мака,

      На всех светилах бытия преобладают пятна мрака, Тщету лия.

      Пастыри чёрной овцы – тени, выстроившиеся

      В ряд слепцы, без сожаления валятся в пропасть.

      Сознание раскручивает лопасть,

      Пытаясь оторваться от низов

      В аэронавтику нуля, где все с азов, И нет предметов твёрдых. Неясный гул растет в небесных свёрлах, Выхлестывает звезды фонарный кнут.

      Вымарывая грязный лоскут, мертвец-луна

      Восходит, блещет, как свинец, воистину, Жестоки пути и промыслы твои, творец.

      Невыносима лёгкость бытия, как горлом кровь

      Бегущих дней разъятья, и хлеб, и кров На высоте распятья.

      Нужен снег, как

      Крошащийся нищетой рассвет,

      Ложащийся негативом ночи,

      Покрывающий всё, всё сводящий на нет

      Белым озером тарелки, Истаявшим ничто, на извилистой хляби мозга – серого хлеба

      Отразить не меняющее свой цвет,

      Словно, вырезанное из нержавейки небо.

      Лунная дорожка – следом уползшего слизняка,

      Продавленный диван песка,

      Ласкается волна тифозным бредом тюфяка.

      Плавится мрак, редкий прохожий

      Выныривает, как топляк, Лопнет ли сердца озимый злак

      Мелкий дождик в комнате. Никого… Роза – ничто, выставленная на подоконник, Всасывает суету.

      Смотрящий на собственных снов шевеленье сонник просыпается в темноту. Кто я – как скрип лица – глухо падающая в себя падалица.

      Хворост пылающей тьмы,

      Дым погорельца – свет,

      В мире черепа твоего не было никого и нет.

      Стать бабочкой юной, жадной, жирной, Блуждающей под луной? Червяк на ветру осеннем решает, Всматриваясь в перегной.

      Время над сталью Понта.

      Камни и сны на разных весах. Пространства хлеб ноздреватый Припадает к ножу горизонта. Устричный створкой век открой, Свет, страх, как надежду.

      Все мы здесь и не здесь, Может быть, между.

      В сей комнате картонных городов

      Закрытых Пятикнижий,

      Где шелест биржевой,

      Где шорох дрожжевой,

      И сумерки всё ниже, ниже,

      И небо мукомольных париков, Чей дух всплывает льдинкой.

      Стеклянным паучком висят

      В углу часы и кутают уютной паутинкой,

      И тянут мир вассалов и волхвов

      В причудливо изогнутые чащи, В еловый мир колесиков, пружин Где ищущий обрящет.

      Свинцом окислившийся простор,

      Облака, разрушенным амфитеатром.

      Всё та же пьеса – цикады, хор, Несинхронизированный шум волн упирается в перепонку, прикрой глаза, засветит ли внутренний свет эту плёнку, серые перья рыб, чайки – крысы морей, скитальцы, складки все той же скатерти, вечной, как голод на этой паперти, сердца… руки, протянутой к пустоте, словно засыпанный пеплом город.

      Железной кружкой дни проносят мимо,

      Небес отсвечивает жесть,

      Усталый пёс залива

      Свою