Корабли на суше не живут. Артуро Перес-Реверте

оставленные тросами на чугуне причальных тумб. Мне нравится наблюдать за этими людьми, которые проводят здесь целые часы в неподвижности, за людьми, для которых удочка – не более чем предлог, ибо нет ничего важнее в целом мире, чем смотреть на море. Мне нравятся деды, ведущие за руку внуков, и, покуда карапузы о чем-то спрашивают или приветственно машут чайкам, старики щурятся на суда у причалов, на линию горизонта за пределами порта – глядят так, словно ищут в памяти позабытый отзвук: воспоминание ли, объяснение ли чему-то случившемуся давным-давно, слишком давно.

      Внуку, наверно, года четыре-пять, и он как завороженный не сводит глаз с красного поплавка на конце лески, привязанной к короткому удилищу. Рядом дед, заложив руки за спину, с отсутствующим видом созерцает море, время от времени переводя взгляд на мальчугана и мягко отодвигая его подальше от края. Мальчика зовут Хуанито. Хуанито, слышу я, не подходи так близко, вот сверзишься в воду, мать голову оторвет.

      Я заглянул в красное пластмассовое ведерко, стоявшее у его ног: внутри на три пальца от дна плещется вода, а в ней зевает тощая рыбешка – сарг длиной сантиметров десять. Дед улыбнулся с тем выражением горделивого сообщничества, какое часто появляется на лицах дедов, когда при них смотрят на внуков. Смуглое морщинистое лицо покрыто полуседой щетиной, соломенная шляпа на голове. Мне показалось, он не столько доволен жизнью, сколько ею утомлен. Руки у него были корявые, жесткие, а глаза оживали, лишь когда обращались к мальчугану. Наши взгляды сошлись на нем, а сам он продолжал внимательно следить за поплавком.

      – Подрастающее поколение, – сказал мне дед.

      Я снова взглянул на представителя поколения. Он был очень коротко острижен, но на затылке торчал непокорный вихор. Резиновые шлепанцы, плавки, футболка с селезнем Даффи. Дед положил ладонь ему на макушку, но мальчуган досадливо дернул головой – ему мешали сосредоточиться на поплавке. Старик улыбнулся, пожал плечами, потом достал сигарету и неторопливо закурил.

      – Вот вырастет, – заметил он, – всем даст дрозда.

      И снова замер, застыл, забыл обо всем, уставив в море задумчивые глаза, вокруг которых, когда он щурился, появлялись лучики морщинок; а мягкий левантинец спустя полминуты донес до меня запах его черного табака. Я наконец отошел от них, а вскоре увидел издали, как они идут под уже очень низким солнцем, заливавшим порт красноватым светом почти горизонтальных лучей. Дед вел внука за руку и нес его удочку, а тот очень бережно держал красное ведерко.

      Да будет так, сказал я себе. Дай бог, чтобы выросший Хуанито давал дрозда, а спуску, наоборот, не давал и был счастлив. Пусть жизнь улыбается ему и кладет ему руку на плечо и заполняет его красное пластмассовое ведерко чудесными рыбинами, пусть никогда не умрет селезень Даффи, пусть всегда будет рядом кто-нибудь, кто скажет: «Отойди немного, Хуанито, а то сверзишься в воду». И, быть может, в один прекрасный день (думал я, глядя, как удаляются дед и внук) он придет в этот самый порт, вспомнит запах черного табака