Томка. Тополиная, 13. Роман Грачёв

 завалившись на бок, снова вырулил на проселок, проехал немного, выплевывая из-под резиновых копыт ошметки грязи и куски льда, и остановился в пяти метрах от оврага. Сердито фыркнув напоследок, словно недовольная возложенной на нее миссией, машина затихла.

      – Дурень, не слепи глаза! – крикнул командир расстрельной бригады, махнув рукой водителю. Тот не послушался. – Выруби, или вместе с пассажирами пойдешь!

      Эта угроза подействовала. Фары погасли.

      – Вот так-то.

      Командир сплюнул кожурой от семечек и обошел фургон сзади. Солдаты в это время торопливо открывали двери.

      Офицер заглянул внутрь, посветил фонариком, оглядел людей, сидящих внутри. В него, словно призраки, из полумрака вперились испуганными глазами несколько доходяг, которых то ли выдернули прямо из теплых постелей, то ли долго пытали – настолько они были нелепы в этом холодном и величественном ноябрьском лесу.

      – Так, троцкисты-утописты, выгружайся по одному.

      В фургоне находилось человек десять. Одни мужчины. И никто не сдвинулся с места.

      – Кому особое приглашение требуется, говори, не стесняйся, рассмотрим. Можно и под ручки взять, мы не гордые.

      Доходяги в фургоне зашевелились, но никто, очевидно, не хотел спрыгивать на землю первым.

      Офицер потерял терпение:

      – По одному из машины – бегом!!!

      Для убедительности он вынул из кобуры наган. Аргумент сработал. Люди стали спрыгивать на землю.

      – Молодцы, – успокаивался чекист, – а то, понимаешь, как девки на выданье.

      Через пару минут все невольные пассажиры автозака стояли на мерзлой земле, кутаясь в свои рубища. Среди них были двое стариков за семьдесят, трое мужчин помладше вполне интеллигентного вида, а остальные смахивали на простых советских работяг. Таковыми они, собственно, и являлись, и этот факт буквально задел за живое начальника расстрельной бригады.

      – Ну, с этими понятно, – кивнул он на интеллигентов, – а вы-то, гегемоны чертовы, как здесь оказались?

      Диалог явно не клеился. Мужчины молча смотрели в землю, и на их лицах, освещаемых теперь фонарем чекиста, даже слабые отблески надежды уже не прочитывались. Они прошли все семь кругов ада, прежде чем попасть сюда, на заброшенный золотой прииск, и пути обратно не было.

      – Руки за спину, – приказал офицер, – повернулись направо. Грищук, командуй дальше.

      Под прицелом десятка винтовок и под зычные команды мелкого суетливого лейтенанта колонна обреченных направилась к краю оврага. Кто-то в голос заплакал.

      Командир смотрел в спины людей с презрением. Причем презирал он их не за измену Родине, которую должен любить всем сердцем (где-то в подземельях души он такую Родину видел в гробу и в белых тапках с бахромой), а за то, что вынужден мерзнуть ночью здесь, на далекой окраине, и слушать предсмертные стоны этих бедолаг, оказавшихся не в том месте и не в то время.

      Сам он никогда не стрелял и наган вынимал из кобуры только для острастки. Он понимал, что кто-нибудь из его подчиненных однажды обратит на это внимание и просигнализирует куда нужно, и тогда в один прекрасный день (скорее, ночь) он сам может встать на краю оврага с руками за спиной. Наверно, так и случится рано или поздно. Но, черт возьми, он не мог поднять пистолет! Стрелять ночью в лесу в затылок безоружному и бог знает в чем обвиненному человеку, который еще вчера, может быть, ходил по одной улице с тобой и плевал на ту же мостовую, – это вам не фашистские эшелоны под откос пускать. Это какая-то абсолютная и необъяснимая глупость, похмельный бред, галлюцинации…

      Поэтому единственное, что он мог себе позволить в предложенных обстоятельствах, – это лениво грызть семечки и молоть языком, прикидываясь потомственным истребителем космополитов.

      Подбежал лейтенант Грищук.

      – Приговор зачитывать? – спросил он, пританцовывая от холода и перетирая замерзшие ладони.

      – Ты знаешь их приговор?

      – Кхм… нет.

      – Тогда иди и работай.

      Когда непонятливый лейтенантик, все так же подпрыгивая, отошел к остальным, офицер достал папиросу, закурил. Быстрей бы все это закончилось, подумал он, поднимая воротник куртки. Чертов лес, чертова осень, чертова служба! Особенно гадостный привкус во рту вызывал этот тупой белобрысый юноша, словно сдающий экзамен на разряд в слесарной мастерской в присутствии наставников. Сейчас он, чуть не повизгивая от удовольствия, расставляет людей на краю оврага, а минуты через две-три, вальяжно отступив на несколько шагов, оглядит композицию, словно художник-пейзажист, взмахнет рукой и насладится процессом, как бабе своей засадит. Юная большевистская поросль. Гнида.

      Мысленно призывая финал, чекист, вероятно, имел в виду не только эту конкретную партию бедолаг – он думал о чем-то большем…

      – Стоять!!! – разрезал вдруг тишину ночного леса вопль. Офицер вздрогнул, выронив изо рта папироску.

      Один из приговоренных интеллигентов