От фонаря. Владимир Гандельсман

он совершенно спокойно сказал: «Я сошел с ума», – и они продолжали жить, словно бы ничего не случилось. А он и впрямь рехнулся. Вопль был осознанием того, что жизнь прошла без любви и радости, он был той единственной незаурядностью, которую муж когда-либо себе позволил. Незаурядное проявление заурядной мысли.

      (В подобных случаях Эдуард говорит: «Живая жена дороже мертвого брата».)

      Если в истории или в мысли встречается оригинальность, то это не сами история или мысль, но лишь глубина или сила их выражения. В одном случае симуляция, в другом сумасшествие или самоубийство. И еще одна забавность: это очередное подобие, эта девушка, напомнившая грациозно-молчаливую другую, сделала ее на мгновение собой, подав в непредвиденном для меня ракурсе, пошловатом и хищном, и зачем-то развенчав таинственную служанку-красавицу Ию… Как вздохнул один лирик: «Так выветриваются воспоминания, на сквозняке, проходя сквозь анфиладу подобий».

      Я покупаю водку. Вечером в пасмурный зимний день выпить – большая радость. Наш друг, которого Леонид назвал Андреем, умер два года назад, в 2004‐м, годовщина через несколько дней, в следующем месяце… В память о нем пусть пойдет снег. Или даже три снега. Второй – сквозь первый, который только что незамедлительно тронулся, – идет в день его смерти, когда после работы я прослушиваю сообщения с автоответчика. Третий – сквозь эти два – идет на предновогодней платформе в рассказе Леонида. Так что комната у меня в два света и в три снега.

      Голоса мальчишечьи разбивают

      стакан двора

      (а когда-нибудь – распивают),

      день серебряней осетра

      проплывает мимо окна, —

      это снег, снег рябит,

      лодку книги раскроешь, а там гребцы, —

      о, воскресный быт! —

      вырос мальчик, годится себе в отцы,

      снега белые образцы,

      драгоценный мой, ты лети, лети,

      а потом тай, тай

      (и тайшет приплети, —

      пусть туда уходит трамвай),

      признаваясь невидимому в любви,

      а себе говорю: укройся и будь таков,

      и себя не неволь,

      спи, не помня страшных стежков,

      а с утра укладывай боль

      в формалин стихов

      и отчаливай, ты загостился у них,

      у чужих родных,

      а пока вечереет стакан, стакан

      опрокинь, – он гранен и тих,

      дорогой истукан.

      Мне потом написала его краткая знакомая, я сохранил отрывок: «…наше неспешное полдничание и попивание пива в Лопухинском садике; помню, как он долго пытался вытащить из стакана залетевший туда пожелтевший листик, так аккуратненько, пластмассовой вилочкой, а потом плюнул, засмеялся – и полез пальцем…»

      Конец января. Ни к селу ни к городу сошел снег. Я смотрю на сухие прошлогодние листья. Мой дом образует прямой угол, в окно я вижу, как в этом прямом углу ветер их кружит. Неумолимое и бессмысленное кружение. Сухие листья ничего не знают о ветре.