От фонаря. Владимир Гандельсман

поживу – сразу в тайной зависти заподозрят, слухи запустят. Легко быть на стороне славы, а ты успокойся, не горячись. Есть и правота обделенного. Он отстаивает традиционные ценности. Зачем в стихи площадную лексику встраивать, угождать подворотне? Будь сдержан, соблюдай пунктуацию, не эксплуатируй безысходность, есть «возвышающий обман», ласточка в небе, музыка над нами, верно? Своя правота. Учтивость. Вежливость. Я видел его с женой на обеде в „Русском доме“ – такая трогательная нежная пара, она ему йогурт – „ешь, он почти без сахара“. Я запомнил, потому что она говорила «йогурт» с ударением на втором слоге. Йогýрт, йогýрт. Так мило. Простая забота, чудные люди. Нет, злые языки тут же придумали, что он вообразил себя стоящим на страже русской словесности, стоит, всплескивая ручищами и шевеля толстыми губищами, дескать: „А вы почитайте классику, того, сего…“ Что ж, участь счастливого человека – клевета, и мне за него больно».

      Так порхал Робертино, за что и получил в моей записной книжке имя «Stupid butterfly».

      Я шел на автобусную остановку и ехал к чудной старушке.

      На секунду соломенную, соломенную,

      на дымок кофейный, кофейный,

      на разломленную

      полукругом, как веер трофейный,

      эту улочку неозлобленную, —

      отзываешься лаской,

      столь бессмысленной, сколь и согласной

      с миром. Тянет тайландской

      кухней, греческой и итальянской.

      Сколько жизни и смерти напрасной

      я забуду в засвеченную, засвеченную

      золотую секунду, —

      антикварную, полузавешанную

      драпировкой витрину, посуду

      в ней, ампирную мебель увечную, —

      все увижу и все забуду.

      Охру солнца, зевоту искусства,

      улыбающегося Будду

      и лежащую в отраженьи без чувства

      облаков известковую груду.

      Все противилось вопросительному насилию.

      Не всегда успешно.

      Помню, Грэг рассказал, что проходил обследование с подозрениями на рак, и пока подозрения не развеялись… – «Да, пока подозрения не развеялись, – с праздным любопытством подхватила одна из учениц Лилиан. – Вам было страшно?» – (пауза) – «Нет». – «Но что вы чувствовали?» – (пауза) – «Было обидно».

      (В подобных случаях Эдуард говорит: «Эта минута неизъяснима и трепетна».)

      По дороге к Сэде я, готовясь к урокам английского, читал тексты Лилиан, которые надлежало переводить или пересказывать. Это были письма куклы, потерявшейся в большом городе, своей хозяйке.

      «Мне только хотелось посмотреть, что за углом. Я думала вернуться, но вышла в город и сразу заблудилась. В нем столько людей и направлений! Один человек нес под мышкой, как градусник, длинный, желтый, почти розовый батон. Другой сидел в кафе и то и дело целовал чашку, поднося ее к губам. Третий прошел мимо второго и, протянув руку, что-то попросил у стеклянного куба. Тут на его ладонь высыпалась