Белые степи. Рамазан Шайхулов

тот день, когда за окном затихли февральские бураны, когда в синем бездонном небе уже ярко светило весеннее солнце, к обеду размягчая толстый и жесткий наст, в доме неожиданно появился гость. Он вошел, неуверенно озираясь, хромоного перевалившись через порог, стоял с таким видом, как будто уже виноват перед хозяевами за свой неожиданный визит.

      – Здесь живет Зухра? – спросил он, слепо щурясь.

      После яркого солнца его глаза долго привыкали к домашнему полумраку, и это еще больше придавало его согбенному виду отчаяния и неуверенности.

      Зухра же сидела, уютно пристроившись за прялкой во второй половине дома, на своем привычном месте у окна, в который лился щедрый поток серебристых лучей. Её тень, закрывая тени от черемух за окном, срастаясь с ними, тянулась по полу и, повторяя движения женских рук, неторопливо покачивалась на тканных из кусочков тряпок половиках.

      Слева от прялки расстеленная на газете кучка белоснежной, очищенной и взбитой шерсти. В ее правой руке жужжащее и танцующее в воздухе и на дощатом полу веретено. Левая рука тянет и крутит шерстяную нить.

      – Что, меня спрашивают? – вскинулась она, недовольно останавливая хорошо отлаженную работу. Бывает так, что пряжа идет плохо, часто рвется, веретено обессиленно валится набок, а сегодня с утра работа шла споро и ладно. Уже не один клубок туго и ровно скрученной пряжи смотан с веретена и пристроен в картонную засаленную коробку. Направляясь к входной двери, она отряхнула с подола шерстяную пыль и волосинки. «Кого черти принесли, никого и не ждала…» – думала она, увидев незнакомый черный силуэт, топчущийся у двери.

      – Зухра, ты?.. – хрипло и еле слышно выдавил незнакомец.

      – Да, я, а ты-то кем будешь? – Она цепким и строгим взглядом рассматривала пришельца: черное морщинистое лицо, шрам возле левого глаза, несколько его скосивший, выдающиеся острые скулы и острый подбородок, жидковатые усы под крючковатым носом. – Что-то не признаю тебя?

      – Это я, Ахат… Здравствуй…

      – Ахат? Ты-ы… Ты живой? – Вздрогнув от неожиданности, узнав гостя и не зная, что делать, она затопталась на месте, двинулась было к нему, но остановилась, потом неуверенно протянула руку.

      – Зухра, я давно искал тебя… – бережно и с опаской взяв ее мягкую и теплую ладонь в свои, шершавые и мозолистые, часто моргая, прослезился гость.

      Домашние – сын Зухры, сноха – удивленно смотрели на них. Дети, ее внучки и внук с любопытством разглядывали из-за двери незнакомца – все в нем было непривычным для них – длинный до пят неуклюже и жестко топорщившийся коричневый с залысинами тулуп, шапка – то ли треух, то ли папаха.

      – Это мой односельчанин из Мырзакая, сосед Ахат… Ахааат, ты все-таки живой, как я рада, а… а может, и Шакир?

      – Нет, Зухра, погиб он… Сам хоронил…

      Сноха Салима тут же собрала на стол. Гость же неуклюже разделся, долго разматывал непонятного цвета портянки, повесил их на свои бесформенные серые валенки. Затем вытащил из дорожной котомки черный бугристый каравай хлеба, большой сверток сырых семечек. Зухра с дрожью в руках бережно взяла в руки этот хлеб, понюхала,