Странный сосед. Лиза Гарднер

стакан. В конце концов папа уводил ее в спальню, укладывал в постель и давал сладкого чаю с джином.

      – Ты же знаешь, какая она, – говорил он тихо, то ли оправдывая ее, то извиняясь передо мной.

      Остаток вечера мы проводили в гостиной, читая вместе и делая вид, что не слышим мамины пьяные бормотания: «Я знаю кое-что, чего не знаешь ты. Я знаю кое-что, чего не знаешь ты…»

      Когда мама умерла, я перестала задавать вопросы. Я думала, что война наконец-то закончилась, что мы с папой свободны. Что теперь мы будем счастливы.

      Через неделю после похорон я сломала ее драгоценные розовые кусты и размолотила их деревянным молотком. В тот день папа так плакал над этими проклятыми цветами, как никогда не плакал из-за меня.

      Вот тогда я стала понимать кое-что насчет истинной сути семьи…

      Оглядываясь назад, я думаю, все шло к тому, что я забеременею, выйду замуж за незнакомца и буду жить в штате, где все опускают «р»[9]. Ни дня за всю жизнь я не оставалась одна, и, разумеется, едва пустившись в самостоятельное плавание, я воссоздала то единственное, что знала: семью.

      Схватки перепугали меня до смерти. Девять месяцев беременности позади, а я все равно была не готова. Чернила на брачном свидетельстве только-только высохли. Мы еще не успели обустроиться в нашем новом доме, крошечном уютном бунгало, которое легко поместилось бы в передней гостиной родительского дома. Я не могла быть матерью. Я еще не поставила детскую кроватку. Не дочитала книжку о воспитании детей.

      Я не знала, что делаю, что буду делать. Меня никто этому не научил.

      Помню, как, ковыляя к машине, подумала, что чувствую запах драгоценных маминых роз. Меня тут же вырвало на траву. Джейсон похлопал меня по спине и спокойным, сдержанным голосом пообещал, что все будет хорошо. Затем поставил в машину мою больничную сумку и помог забраться на сиденье.

      – Дыши, – говорил он снова и снова. – Дыши, Сэнди. Просто дыши.

      В палате, пока меня выворачивало наизнанку, мой учтивый муженек держал ведерко. Потом он поддерживал меня саму, пока я кряхтела и отдувалась в родильной ванне. Он не убирал руку, и я исцарапала ее ногтями, тужась и выталкивая из себя самый большой в мире шар для боулинга.

      Медсестры смотрели на него с нескрываемым восхищением, и, помню, я подумала тогда, что мама была права – в мире полным-полно стерв, и я всех их поубиваю. Если только смогу подняться. Если только смогу перетерпеть боль.

      А потом…

      Моя дочь, Кларисса Джейн Джонс, выскользнула в мир, объявив о своем явлении громким протестующим криком. Я помню, как ее положили мне на грудь – горячее, липкое, сморщенное тельце. Помню прикосновение малюсенького рта, ищущих и наконец приникших к соску губок. Помню то непередаваемое ощущение соединения двух тел, питающего и кормящегося. Помню, как слезы текли по лицу.

      Краем глаза я заметила Джейсона. Он стоял в сторонке – руки в карманах, лицо, как всегда, непроницаемое. И тогда до меня дошло.

      Я

9

Такое произношение характерно для жителей Массачусетса, в частности для бостонцев.