Заполье. Петр Краснов

туфля покачивалась в такт чему-то. – Предмысль. Мысль – это когда вперед заглядывают. А тут констатация общеизвестного с компиляцией политической – из готовых тезисов, в сущности. Выстроенная, правда, что скажешь. Но грубый, грубей даже меня, а это уж слишком…

      – Правда груба, – философически заметил Карманов, на подоконнике пристроившийся со своей чашкой, поближе к гостье. – Грубиянка и скандальница.

      – Однокашник мой. – Базанов глянул на Алевтину и не сразу отвел глаза. Материал, конечно, резким был, вызывающим, особенно же по части продажности люмпен-интеллигенции местной… задымилась шапка, с десяток их пришло уже, писем и опровержений, истеричных и всяких, а одно даже в копии, поскольку оригинал послан был свободолюбцем прямиком в неженские, по определению Яремника, органы… Нет, правильно сделал, что целиком дал, хотя возражения и были, – оправдалось результатом. И добавил, твердо: – Друг, старый.

      – Дру-уг?! – удивилась, изумилась даже Аля, распахивая по-девчоночьи глаза. – Я не верю! Вы, тонкий такой, думающий – и этот, я не знаю кто… бурбон какой-то, националист. Почитать его, так нам диктатор какой-нибудь очередной нужен… Сталин, да, тиран!

      – Я вовсе не тощий, – попытался он было отшутиться, но она и шутку не приняла даже, дернула плечиком. Зато хохотнул коротко, затаенно в своем углу Мизгирь:

      – Тощий-тощий, не отказывайтесь! Я бы сказал даже – дистрофичный. Чахотка второй стадии с революционно-декадентским уклоном…

      – А Францию вы любите?

      – Францию?.. Какая женщина ее не любит! Только эти, асфальт которые матом укладывают. Пролетарки.

      – Да? Ну вот, разделили бы страну парфюма на… пять хотя бы частей – и вы что, осудили бы француженку-националистку? Или француза? – Впору любоваться было нахмуренным в попытке мысли какой-то лицом ее, губками надувшимися. – Еще и какой-нибудь легион воссоединения Франции создали бы тут же…

      – Корпию щипать…

      Это сказал Ермолин, спиною к ним горбившийся за своим столом; кофе свой с коньяком и сыром оприходовал он моментально и уже мараковал что-то на бумаге. Аля почти гневно обернулась на него: это кто еще там?!

      – Ну, и что? – Она опять посмотрела на Ивана – сердито, как ребенок. Но осведомленность обнаружила: – Французы – они всегда националисты, и что из того?

      – А ничего, – сказал он. – Я, в этом смысле, тоже националист.

      – Я тоже, – подарил ей одну из добродушнейших своих ухмылок Карманов; он уже, кажется, доходил при каждом ее появлении до «потери чувства цинизма», как это констатировал Слободинский, и вел себя глупее некуда: услужить, обратить на себя внимание пытался, льстил грубейшим образом – суетился, одним словом.

      – И я! И я!.. – подал голос Владимир Георгиевич, улыбаясь там до ушей, только что не хохоча.

      – А ну вас! Это у них – а то у нас, в таком Вавилоне… я знаю, черносотенцы, вот кто такие вы!

      – Как это вы нас… по-русски, – сказал снова, похвалил Ермолин. –