Заполье. Петр Краснов

же! С перфомансом…

      – Ах, ну да… Аля, будьте умничкой, найдите-ка нам еще этого, искристого. По крайности, мы холстов ничем не портим, заслужили… одним неделаньем заслужили, заметьте, по-толстовски, кажись… Каково?! – сказал он, обращаясь к Базанову, и тот, против ожиданья, не увидел в его маленьких глазах ничего веселого.

      – Таково… – подавил он вздох. Впору на воздух было; но и там ждала, творилась все та же, по сути, неимоверная глупость, только бытовухой прикрытая, суетой и толкотней муравьиной – без их, муравьев, инстинкта. – Неумен человек и продажен, и лжив, и скучен. Человек наш как таковой. И сколько все это может продолжаться – никто не знает. И зачем. Аля о смыслах спрашивала, чисто по-женски… маленьких смыслов хватает вроде, а главного – большого – не видно. Не складываются маленькие в большой. Не то чтобы сумма равна нулю… Ну, даже сложим опять, соберем мы страну, воедино, – а люди? Хоть их складывай, хоть перемножай – все те же. Любую сумму в распыл пустят, прожрут и… Это ум человеческий ограничен, а глупость – она безбрежна… Да с такими и не собрать. И надеяться пока не на кого, не подросла еще надежда. Тупик.

      – Так серьезно? – Собеседник его, опершись на стол, глядел зорко и почти настороженно, недоверчиво даже; словам он, похоже, не привык особо верить, и правильно делал.

      – А у вас разве нет? – Иван провожал глазами расхаживающего с картиной на шее вдоль столов Распопина; вот остановили его, и он с трудом опять и, было видно, с отвращением выпил из чьих-то неверных рук рюмку водки, а другая рука поднесла к его рту вилку с чем-то наткнутым… назвался груздем, ролевое кушает. – У всех, кто думать пытается, в той или иной мере это. Кроме верующих, может… Ну, кто вправду верует. Но мы-то к ним, увы, ни с какого боку…

      – Жалеете?

      – Жалею. Если о чем жалею, то об этом.

      – Значит, жалея, все-таки свободу свою не хотите отдавать, милостивый государь… Не эту внешнюю, парнокопытную, – кивнул он на Распопина, стащившего наконец с шеи картину, пьяно на нее глядящего и, видно, не знавшего, что же с нею делать теперь, – а внутреннюю, истинную. Тут ведь, надо видеть, не меньше чем парадокс: эти самые верующие как бы, знаете ли, не вполне понимают, что свобода – это ж тоже, по-ихнему выражаясь, дар божий… Что негоже… – Он как-то смакующее выговаривал их, свои архаизмы, малость даже манерничал ими, это еще с утренней заметно было встречи; и повторил с удовольствием: – Да, негоже пренебрегать даром божьим, грешно отвергать его, возвращать: все, мол, в воле твоей… Это, ни много ни мало, талан даденный в землю зарывать, возможности свои. А воля – своя воля – она ж основа личности! Не будь ее – и что останется от человека? Животная составляющая плюс нечто рефлектирующее… Даже и к вере воли не достанет.

      – Да читал я бердяевское… хорош бывает, но ведь жаленья этого, сожаленья моего он не отменит – нет ведь. И вашего, верно, тоже.

      Вернулась Аля – лавируя легко меж толпившихся, частью отвалившей уже от столов публики, уклоняясь от рук, смачных губ и призывов,