Олеся (cборник). Александр Куприн

только дозволенным, но и благословенным. Суровая тайна стала открытой, веселой, прелестной радостью. Нежный гашиш сладко одурманивал молодые души.

      Александров не отходил от Оленьки, упрямо и ревниво ловя минуты, когда она освобождалась от очередного танцора. Он без ума был влюблен в нее и сам удивлялся, почему не замечал раньше, как глубоко и велико это чувство.

      – Оленька, – сказал он. – Мне надо поговорить с вами по очень, по чрезвычайно нужному делу. Пойдемте вон в ту маленькую гостиную. На одну минутку.

      – А разве нельзя сказать здесь? И что это за уединение вдвоем?

      – Да ведь мы все равно будем у всех на глазах. Пожалуйста, Олечка!

      – Во-первых, я вам вовсе не Олечка, а Ольга Николаевна. Ну, пойдемте, если уж вам так хочется. Только, наверно, это пустяки какие-нибудь, – сказала она, садясь на маленький диванчик и обмахиваясь веером. – Ну, какое же у вас ко мне дело?

      – Оленька, – сказал Александров дрожащим голосом, – может быть, вы помните те четыре слова, которые я сказал вам на балу в нашем училище.

      – Какие четыре слова? Я что-то не помню.

      – Позвольте напомнить… Мы тогда танцевали вальс, и я сказал: «Я люблю вас, Оля».

      – Какая дерзость!

      – А помните, что вы мне ответили?

      – Тоже не помню. Вероятно, я вам ответила, что вы нехороший, испорченный мальчишка.

      – Нет, не то. Вы мне ответили: «Ах, если бы я могла вам верить».

      – Да, конечно, вам верить нельзя. Вы влюбляетесь каждый день. Вы ветрены и легкомысленны, как мотылек… И это-то и есть все то важное, что вы мне хотели передать?

      – Нет, далеко не все. Я опять повторяю эти четыре заветные слова. А в доказательство того, что я вовсе не порхающий папильон[3], я скажу вам такую вещь, о которой не знают ни моя мать, ни мои сестры и никто из моих товарищей, словом, никто, никто во всем свете.

      Ольга зажмурилась и затрясла своими темными блестящими кудряшками.

      – А это не будет страшно?

      – Ничуть, – серьезно ответил Александров. – Но уговор, Ольга Николаевна: раз я лишь одной вам открываю величайшую тайну, то покорно прошу вас, вы уж, пожалуйста, никому об этом не болтайте.

      – Никому, никому! Но она, надеюсь, приличная, ваша тайна?

      – Абсолютно. Я скажу даже, что она возвышенная…

      – Ах, говорите, говорите скорей. Я вся трясусь от любопытства и нетерпения.

      Ее правый глаз был освещен сбоку и сверху, и в нем, между зрачком и райком, горел и точно переливался светло-золотой живой блик. Александров засмотрелся на эту прелестную игру глаза и замолчал.

      – Ну, что же? Я жду, – ласково сказала Ольга.

      Александров очнулся.

      – Ну, вот… на днях, очень скоро… через неделю, через две… может быть, через месяц… появится на свет… будет напечатана в одном журнале… появится на свет моя сюита… мой рассказ. Я не знаю, как назвать… Прошу вас, Оля, пожелайте мне успеха. От этого рассказа, или, как сказать?.. эскиза, так многое зависит в будущем.

      – Ах,

3

Мотылек (от фр. papillon).