Отпуск с ворами. Кирилл Казанцев

с ворами.

      Однокомнатная квартирка с тусклыми, заросшими паутиной окнами, с почерневшими от грязи подоконниками. На них банки из-под маринованных помидоров и огурцов. И бутылки, конечно. Обои на стенах местами отслаивались, линолеум на полу протерся до бетона, а двери… А когда-то Малахит любил роскошь, шик в быту! Смотреть на то, во что превратилось жилище, было больно, но еще больнее было внутри.

      Леня Малахит страдал страшно. Болезнь разъедала его внутренности, а он упорно отказывался лечиться, отказывался от помощи, которую ему предлагали старые верные кореша. Хотя сколько их осталось-то? Домкрат? Опять сел, теперь уже надолго. Не дожить Малахиту до конца его срока. Домкрат здоровенный детина, но как все сильные и большие люди, он сентиментален и добр. И Малахиту обязан за многое, да и так…

      Плетеный вообще в прошлом доктор, он хорошо понимает, что там у Малахита внутри. Только что Плетеный может? Его давно по суду отлучили от профессии, да и за столько лет, проведенных у «хозяина», перезабыл он, наверное, все, чему когда-то его учили. Хотя и Плетеный Малахита переспорить не может.

      Лене Малахиту было под шестьдесят, еще можно было бы потешиться, можно еще кое-что успеть взять от жизни по полной. Но Лене не хотелось жить. Все обрыдло, осточертело, ничего за спиной, ничего впереди. На что растратил жизнь, с чем предстоит предстать перед… Да перед кем бы то ни было, а ответ держать придется. Это у древних, которые себе напридумывали множество богов, даже у воров был свой покровитель на небе. А у нас? Перед богом предстанешь, перед дьяволом ли, а все равно…

      Так было еще неделю назад, а потом случилось непредвиденное. Сквозь почерневшую паутину на окнах, сквозь пыльную глухоту его квартиры вдруг пробился яркий лучик света. Как жизнь, как надежда, как забытое ощущение счастья и покоя. У Малахита объявилась дочь!

      Он, как всегда это было, сидел после скудного обеда в расшатанном облезлом кресле, завернувшись в старый плед, пребывая в безрадостных воспоминаниях. В них не было ничего, кроме синих казенных стен камер, железных спинок лагерных шконок и одинаковых черных спин других сидельцев. Даже лиц не было. Иногда, правда, проплывали какие-то искривленные то ли от радости, то ли от горя лица на фоне яркого света ресторанных люстр, блеска хрусталя и зеркал. Проплывали они на фоне страшного шума, который издавали ресторанные оркестры да пьяные посетители. И все…