Одиссей покидает Итаку. Василий Звягинцев

логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он сейчас предает ее веру в него…

      Такой вот психологический этюд в желтых тонах.

      «Какою мерою мерите, такою и отмерится вам», – вспомнил он слова из читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.

      – Ну ладно-ладно… О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я все-таки должен делать?

      – Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И зря ты злишься. Ты еще сам не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов…

      – Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли. По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика – и то не пускают. Рылом-с, видать, не вышли…

      – Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю… Характер у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к лучшему…

      – …в этом лучшем из миров, – закончил он ее любимую поговорку.

      Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего из прошлого не ушло и не забылось и ее глаза, интонации, тембр голоса имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые минуты их любви.

      И если б не было всего пережитого – тех страшных для него и мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не очень хотелось, – сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным, ироничным, небрежно-самоуверенным.

      И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь не она сама, а лишь ее изображение.

      Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что он старается изобразить.

      – Дим, ты знаешь, у тебя стали теперь совершенно другие глаза. Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось прежнее…

      Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до пяти. Как учили, через ноль. Сказал тихо, без выражения:

      – Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты в другой раз доскажешь…

      Наташа закусила губу и отвернулась. Возможно, чтобы он не увидел выступившие от обиды слезы.

      – Ну хорошо, – наконец сказала она. – Я остановилась на том, что Книга дошла невредимой почти до наших дней и вдруг исчезла. Очевидно, навсегда. Сложность в том, что исчезла она в июле 1941 года. В районе северо-западнее Киева…

      Воронцов тихо начал насвистывать сквозь зубы старую английскую солдатскую песню «Лонг вей ту Типперери», популярную среди мальчишек в пятидесятые годы.

      – Намек понял, – сказал он, обрывая свист. – Пойти и взять, только и всего…

      – Именно так. Не сочти за лесть, но ты один